— Хочу воткнуть нож в морду Градизена, — прорычал Штырь. — Вырезать его черный язык. Хочу тащить за собой, чтобы каждая здешняя шавка видела, что я сделал…

— Сделай так — и я убью тебя. — Жрикрыс оскалился. — Они видели слишком много такого, Штырь.

— Они увидят месть…

— Им она не покажется местью, — возразил Жрикрыс. — Просто еще одним гребаным ужасом, еще одним диким зверством. Если хочешь мести, делай все тихо. Там, внизу. И не проси помощи — я туда не вернусь.

Штырь вытаращил глаза: — На твоей веревке нынче совсем другие узлы, Жрикрыс. Давеча ты сам говорил, как мы поймаем его и…

— Я передумал, Штырь. Бедные сосунки помогли. — Он помолчал. — Ты помог, заставив сделать то, что мы сделали. — Он грубо засмеялся: — Вообрази, я ощутил… искупление. Какая ирония, Штырь.

Штырь осторожно оперся спиной о склон траншеи и скользил вниз, пока не сел на грязь. — Дерьмо. Послушай. Я тоже ходил весь день. Смотрел, пытался понять, чем вы здесь занимались. Нужно было у кого-то спросить, узнать ответы… но я даже правильных вопросов не знаю. — Он поморщился, плюнул. — До сих пор.

Жрикрыс пожал плечами: — Я тоже.

— Но чувствуешь себя искупленным. — В словах прозвучала какая-то обида.

Жрикрыс вздрогнул, выхваченный из потока мыслей. — Когда тебя это коснется… я, когда меня коснулось, ну… ты словно ощущаешь, Штырь, будто искупление обрело новый смысл. Тебе уже не нужно ответов, потому что ты понял: любой ответ — полная чушь. Жрецы, жрицы, боги, богини. Полная чушь, понятно?

— Звучит неправильно, — возразил Штырь. — Чтобы тебе получить искупление, кто-то должен его дать.

— Но, может, мне не нужен кто-то другой. Может, это значит — сделать что-то, кому-то, и ощутить внутреннюю перемену — как бы ты пошел и сам себя выкупил. Мнения других не важны. И ты знаешь, что есть вопросы, правильные и неправильные, и ты, наверное, можешь найти ответы на парочку… Но это чепуха. Единственное, что важно: ты теперь понял, что никто другой за тебя ничего не сделает, ни капельки. Вот что такое искупление, о котором я говорю.

Штырь откинул голову, сомкнул глаза. — Счастливый ты, Жрикрыс. Честно говорю. Правда.

— Идиот. Я гнил здесь, всё видя и ничего не делая. Если я вдруг оказался другим, то благодаря тебе. Дерьмо, ты сделал то, что должен делать настоящий священник — не дурацкие советы давать, не сочувствовать, никакой такой чуши. Просто пнуть по яйцам, заставить делать что-то нужное. Никогда не забуду, что ты мне сделал. Ни за что.

Штырь открыл глаза. Жрикрыс увидел на его лице странную гримасу.

И тоже взглянул в небо.

Одинокая фигура шла к Храму Тьмы. Мокасины хлюпали по скользким мостовым. Одна рука была поднята, тонкая цепочка крутилась, посверкивали кольца на ее концах. Крупные капли дождя взрывались, попав на размытый круг; брызги летели на лицо, на искривленные у ухмылке губы.

Кто-то внутри здания сопротивляется. Кто? Сам Рейк? Скол надеялся на это, ибо если так, то пресловутый Сын Тьмы слаб, жалок, его скоро расплющит. Скол накопил в себе упреки и обвинения, разложил их словно готовые к бою стрелы. Тетива звенит, зазубренные истины летят по воздуху, чтобы безошибочно поразить цель. Еще и еще. Да, он давно воображал себе эту сцену. Жаждал ее.

Какой прок в суровых суждениях, если некому страдать под их напором? Какое в том удовольствие? Нужно видеть раны. О, суровое суждение подобно чуме. Оно процветает на трупах. Как приятно чувствовать себя высшим, верша казнь!

Возможно, Умирающий Бог вознаградил его за жажду жертв. У него так много гнева, хватит на всех. «Слушай же, Лорд Рейк. Они убили всех в Андаре. Всех! А где был ты, когда погибали поклонники? Где был ты? Они звали тебя. Они молили тебя».

Да, и сам Скол мог бы их прогнать. Он тоже задолжал своему народу.

Он изучал храм, приближаясь, он смог заметить нечто привычное в очертаниях — эхо Андары и Синей Розы. Однако здешнее здание кажется более грубым, сырым, оно как будто срублено топором, из дерева. Почтение к памяти? Или забытое мастерство? А, все равно…

Мгновенная мысль разбила двери храма; он ощутил, как дрожит тот, что внутри.

Он взошел по ступеням, миновал завесу дыма и пыли.

Кольца крутятся, келик хлещет.

Купол покрыт трещинами, дождь проникает внутрь толстыми черными струями. Он видит на другой стороне женщину. Ее лицо — маска ужаса. И еще видит старика на коленях посреди мозаик пола. Голова склонена.

Скол нахмурился, замер. Это его противник? Жалкая, сломанная, бесполезная вещь?

Где же Аномандер Рейк?

«Он… его здесь нет. Его даже нет! Я его Смертный Меч! А его даже нет!»

Он завопил от ярости. Сила выхлестнула, поднялась стеной, срывая на пути своем шестиугольные мозаики, круша колонны — они падали словно срубленные деревья. Сила окружила тщедушного старика…

Эндест Силан застонал под таким натиском. Словно когти, сила Умирающего Бога вонзилась в него, разрывая изнутри. Слишком мощная, чтобы противостоять. Он отступал, ускоряя шаги, готовый броситься в паническое бегство…

Но бежать некуда. Если он падет, каждый Анди в Черном Коралле будет потерян. Сэманкелик захватит всех, город подчинится черной порче. Куральд Галайн будет извращен, будет питать чуждого бога, его безумную жажду власти.

Поэтому, слыша, как трещат кости и лопается плоть, Эндест Силан держал удар.

Отчаянно, ища источники силы — любые, любые — но Аномандер Рейк ушел. Он-то полнился силой, словно огненный столп. Он был непобедим. Протянув руку, положив ее на плечо, он будто одаривал вас. Он умел заставить тех, что любили его, делать невозможное.

А теперь он ушел.

Эндест Силан остался один.

Он чувствовал, как высыхает душа, гибнет под атакой пламени.

И старик призвал из неких забытых глубин… реку.

Презирающую всякий свет, глубокую, такую глубокую… и в ней течения — и течения не сдержит никакая сила. Он может скользнуть в мощный поток, да — стоит лишь склониться…

Но боль так сильна. Она поглощает его. Невозможно отстраниться от боли, она пожирает. Река… если он коснется реки…

Бог, захвативший Скола, смеялся. Все оказалось в пределах досягаемости. Он приведет любимую Верховную Жрицу, так ловко исторгнутую из объятий Искупителя, так тщательно совращенную, вовлеченную в безумный танец забвения, в поклонение растраченным жизням. Она побеждает единственного поборника Искупителя — тот отступает шаг за шагом, он стал скопищем ран, дюжина из которых неисцелимы, и хотя он почему-то еще держится, сражается, долго ему не устоять.

Бог жаждет Искупителя. Более достойное вместилище, нежели этот Скол, слишком злобный, слишком жалкий со своими обидами. Он не лучше обиженного ребенка. А ныне все его надежды разбились.

Он думал, будто идет сражаться с отцом, но отца тут нет. И не было никогда. Он думал, будто избран вершить справедливость, но этот Скол никогда не видел справедливости, не знает, что она такое. Ибо справедливость живет только в клетке вашей собственной души.

Нет, нужда бога в Сколе подошла к концу. Сосуд будет отдан Сэманкелику, как и все прочие. Плясать, лежать с Жрицей, изливая в ее чрево черное семя — без удовольствия, потому что все удовольствие пожрано Умирающим, его кровью, его сладостным келиком. Она раздуется от бессмертного дара. Тысячу раз, десять тысяч раз.

Сладчайший яд — тот, который принимают с радостью.

Бог приблизился к коленопреклоненному мужчине. Пора убить дурака.

Рука Аранаты была холодна и суха. Рука вела Нимандера сквозь неведомые королевства, слепого, шатающегося, похожего на побитого пса. Рука то и дело тянула его вперед.

— Прошу, — прошептал он. — Скажи, куда мы идем?

— На битву, — ответила Араната почти неузнаваемым голосом.

Нимандер ощутил трепет. Араната ли это? Вдруг ее место занял демон — но рука, да, руку он узнает. Неизменная, такая знакомая в незримом касании. Или это пустая перчатка — нет, он чувствует ее, теплую, твердую. Ее рука была тайной — как и все в ней — и он готов полюбить ее.