Всего лишь очередная игра. Теперь она это понимала. «Он не хочет, чтобы все смешалось — не здесь, не сейчас или в ближайшие дни». Она подумала это с полной уверенностью и понадеялась, что уверенность ее не обманывает. Но почему бы не вызвать взрыв? Освободить себя, освободить его — не будет ли это лучшим выходом?

«А может быть, для него идея освобождения включает мое убийство? Разве такого не бывает?»

— Я уезжаю, должен провести вне дома три дня. Две ночи.

— Понимаю… Счастливого пути, Горлас.

— Спасибо, дорогая. — И тут он без предупреждения подошел ближе и схватил ее рукой за правую грудь. — Не нравится мне думать, что это же делают незнакомцы, — проговорил Горлас тихим голосом, не меняя странной улыбки. — Нет, мне нужно вообразить лицо, хорошо знакомое лицо. Хочу ощутить ублюдка за ним.

Она глядела ему в лицо и видела воистину незнакомца, расчетливого и холодного словно бальзамировщик — словно тот, кто обряжал труп ее матери, сбросив тонкую вуаль симпатии вместе с грязной одеждой и деловито принявшись за работу.

— Когда вернусь, — продолжал муж, — мы побеседуем. Подробно. Я хочу знать о нем всё, Чаллиса.

Она поняла, что всё, сказанное в этот миг, будет отдаваться эхом во все мгновения трех дней и двух ночей, и когда супруг вернется, ее слова успеют преобразить Горласа в нечто иное — или в сломанную вещь, или в монстра. Она может сказать «Хорошо», как будто загнанная в угол, принуждаемая силой — и мгновенное его удовлетворение вскоре исказится, став чем-то темным и мерзким. Через три дня ей придется встретиться с мстительной тварью. Или она может сказать «Как пожелаешь» — он воспримет это как вызов и жестокое равнодушие, как будто он для нее не имеет никакого значения, как будто она живет с ним из жалости. Нет, на самом деле у нее мало возможностей выбора. За одно мгновение, пока он ожидал ее ответа, Чаллиса успела решить, что именно скажет, и сказала это тоном спокойным и уверенным (но не слишком самоуверенным): — Что же, до встречи, супруг.

Он кивнул. Она заметила, как расширились зрачки его глаз. Уловила учащенное дыхание. Поняла, что выбрала верно. Итак, три дня, две ночи Горлас будет плясать на огне. Предвкушая, выпуская на волю воображение, проигрывая сценарии, вариации одной и той же темы.

«Да, Горлас, мы еще не покончили друг с дружкой».

Он отдернул руку от ее груди, отвесил куртуазный поклон и отступил в сторону, позволяя пройти.

Она так и сделала.

Муриллио нанял на день коня; вместе с упряжью это обошлось в три серебряных консула с залогом в двадцать консулов. Хотя скотинка возрастом не менее десяти лет стоила едва ли пять монет, провисшая спина, следы болезней и побоев, грусть в глазах вызвали в нем такую жалость, что Муриллио почти решил пожертвовать залогом и передать коня какому-нибудь доброму фермеру, у которого найдется достаточно сочной травы на лугах.

Он поехал медленно, пробираясь сквозь плотные толпы, пока не достиг ворот Двух Волов. Выехав из тени арки, он послал коня в легкую рысь по неровной мостовой, минуя перегруженные фуры и телеги, а также гадробийцев, сгибавшихся под весом корзин с соленой рыбой, амфор с маслом, связок свечей и всего прочего, делавшего сносной жизнь в неказистых хижинах по сторонам тракта.

За колонией прокаженных он начал осматриваться, ища работающих на полях. Наконец заметил на склоне ближнего холма овец и коз. Одинокий пастух шел по гребню, помахивая прутом, чтобы отогнать мух. Муриллио повернул коня и поднялся к пастуху.

Старик заметил его приближение и остановился. Он был в лохмотьях, однако посох оказался новым, недавно отполированным и смазанным. После многих лет, проведенных на ярком солнце, глаза его покрылись пленками катаракты; старик смущенно и нервно прищурился на вылезающего из седла Муриллио.

— Привет тебе, добрый пастух.

Ответом послужил неловкий кивок.

— Я ищу кое-кого…

— Тут никого, окромя меня, — ответил пастух, взмахнув прутом перед лицом.

— Это было несколько недель назад. Юный мальчишка мог собирать здесь навоз…

— Много тут таких ходит.

Старик не сумел спрятать испуг. Он облизнулся и начал размахивать прутом, хотя мух не было. Муриллио понял, что ему есть что скрывать. — Ты знаешь его. Пяти лет. Он был ранен, возможно, без сознания.

Пастух отступил и поднял крючковатый посох. — А что я должон был делать? — спросил он. — У таких, из города, нету ничего. Живут на улицах. Продают кизяки за пару медяков. Чем я могу помочь — я на другого работаю. Мы кажду зиму голодаем. Что я должон был сделать?

— Просто расскажи, как все было, — велел Муриллио. — Сделай это — и я, может быть, уйду восвояси. Но ты плохой лжец, старина. Попробуй солгать еще раз, и я могу рассердиться!

— Мы не верили, что он выживет — он был забит до полусмерти, господин. Так и помер бы, если б я его не нашел, не выходил.

— А потом?

— Потом продал. Трудно самих себя прокор…

— Кому? Где он сейчас?

— В железных шахтах. На «Работах Элдры», к западу отсюда…

Муриллио ощутил холод в сердце. — Пятилетний мальчик…

— Их там кротами кличут. Так рассказывали…

Он вскочил на коня и грубо развернул животное. Бешено поскакал назад, к дороге.

Через тысячу шагов конь потерял подкову.

Вол тащился со скоростью животного, для которого время не имеет значения — и, возможно, в этом была мудрость. Идущий рядом человек то и дело тыкал его палкой, но скорее по привычке, чем от спешности дела. Груда дубленых кож — не особенно тяжелое бремя и, если возчик все правильно рассчитал, что же, он еще успеет выделить время на ужин в лагере, прежде чем начать долгий путь назад к городу. Тогда день почти закончится и воздух хотя бы станет посвежее. А на такой жаре ни зверь, ни человек спешить не захочет.

Поэтому неудивительно, что одинокий пешеход сумел быстро нагнать повозку. Короткий разговор — несколько слов с обеих сторон, звон монет — и телега стала тяжелее, хотя и ненамного — вол не издал недовольного мычания. Это ведь задача всей его жизни, сама суть существования. Он едва ли помнил времена, когда гулял на свободе, не таща за собой что-то тяжелое, когда колеса не задевали выбоины дороги, не плясали по камням мостовых, сотрясая все его тело. Ленивые моргания, туча мух, жара, взмахи хвоста, пятнышки крови на загривке. Он вечно тащит что-то куда-то. Потом снова покрасневшие глаза, клубы мух, пятнышки крови от комаров и всех прочих паразитов, новая ходка с чем-то куда-то. Вол и возчик, параллельные жизни, бессмысленные годы. Сегодня вот сидит на телеге незнакомец, свесив ноги за борт — обувь порвана, мозоли сочатся, в глазах темная буря — но какое до него дело волу и возчику? Никакое.

В лиге от лагеря мимо них пронесся богато украшенный, лакированный экипаж на рессорах. Окна его были закрыты из — за жары и пыли.

Человек на задке телеги видел, как экипаж приближается. Возчик видел, как он проезжает мимо. Вол не видел ничего и не изменил шага — он не смог бы его обогнать, да и не хотел.

Цап был парень не промах: когда разноцветный клубок отлетел к двери и Хныка уставилась на него, желая чудесного возвращения игрушки в пухлые грязные ручонки, Цап решил ей помочь — и, едва подойдя к двери, вылетел стрелой и скрылся.

Он слышал крик Беллама — но у Цапа оказалось преимущество. К тому же проклятый идиот не оставит недоносков одних, не правда ли? Нет, Цап устроил здоровский побег и притом легкий, потому что умнее всех. Негодяи могут ему угрожать, но в конце он всегда побеждает — разве не доказательство ума?

На улицу, в боковую аллею, через сломанный забор, через небольшой двор — цыплята разбегаются из-под ног — через кроличьи садки, на другой забор, в Кривую аллею, двадцать шагов прямо и влево, в грязный проход вдоль разбитой трубы канализации. Никто тут не лазит из-за вони и прочего, но он полез — изгадив мочой мокасины — и выбрался на улицу Кошелей, на свободу.