Любовь сильна, но уязвима. Ее можно ранить, вогнать в судороги боли. Когда такое случается, пробуждается иной объект. Можно назвать его ненавистью, хотя поверхность его пестрит страхом и гневом. Этот объект угнездился глубоко в душе, как и любовь, они нуждаются друг в друге, хотя связь у них напряженная, хрупкая. Вызванная к жизни страданиями любви, ненависть открывает глаза, способные смотреть только наружу — никогда на него, на сущность? называемую Чауром. Ненависть излучает жар только на объекты внешнего мира, иные из которых движутся, а иные нет, а третьи меняют свойства. Ненависть при нужде может пользоваться телом Чаура, выплескиваясь, бешено переделывая мир. Чтобы вернуть ему должную форму, чтобы избавить любовь от боли.

Ненависть обостряет зрение. Она видит цвета, не существующие для других; видя их, ненависть знает все. Знает гораздо больше того, что доступно для нормального ума.

Что это — особая чувствительность к невербальной информации? Не спрашивайте Чаура. Он же живет в своем мире.

Объект по имени ненависть имеет склонность к крови. К ее цвету, к тому, как она течет, как пахнет, какова на вкус. Абсурдная истина: ненависть любит кровь. Любит ее видеть, погружаться в нее, ощущать радость, теплоту, довольство.

Стражники сопровождали Чаура с обеих боков, они шли не спеша, задумавшись о своем и не замечая, что клубится в явно поврежденном уме пленника. А тот шел, махая руками, недавнее напряжение шеи и плеч исчезло — ясное дело, дурень забыл, в какую попал переделку, забыл, что его ведут в каталажку, что скоро Чаур окажется в клетке из прочных черных железных прутьев. Окружающие мозг дурака толстые стены, вполне очевидно, не сокрушить ничем. Не стоит он второго взгляда.

Итак, никто не увидел глаза ненависти, лезущей наружу из каждой трещины и бойницы, каждого оружейной щели — тысяча, десять тысяч блестящих глаз, видят все, замечают, оценивают и отбрасывают неподвижные объекты, а среди прочие выделяют потенциально полезные (таковы все объекты, которые можно привести в движение, если захочется.). Видят все, да, всасывая в себя и анализируя со скоростью, способной привести в потрясение нормальный разум, ибо это нечто иное, нечто чуждое, нечто почти совершенное — на свой манер, по своему закону. Оно может собрать огромные силы, сосредоточить в себе и, когда наступит нужное время, выплеснуть в ничего не подозревающий мир.

Простаки вовсе не просты. Сломанные вовсе не сломаны. Их переделывают. Ради лучшего, ради худшего? Суждения бессмысленны. Вообразите-ка мир, в котором практически любой ум слабее, чем склонен думать о себе, или изувечен столь жестоко, что не способен воспринимать полноту своего ничтожества. В таким мире жизнь идет своим чередом, безумие процветает. Глупость повторяется. Поступки раз за разом оказываются неправильными, но никто не может этого осознать с достаточной ясностью. Творятся преступления против человечности, но преступник не понимает, что на следующий день может стать жертвой; жестокая душа не способна уяснить, что причиненная жестокость возвращается десятикратно усиленной. Пожрем сегодня, а завтра пусть дети голодают. Богатство вечно обещает защиту против ограничений неласкового, хищного мира, хотя не умеет обеспечить защиту почти в каждом конкретном случае, ведь все время что-то мешает — то болезнь тирана, то предательство, то разнузданный бунт. Богатство не понимает, что зависть толпы — его собственное порождение, токсичные отходы самолюбивой экзальтации. Вообразите такой мир, и тогда… да ладно, не трудитесь. Лучше пожалейте бедного, тупого Чаура. Ибо он, никого не предупредив, пришел в движение. Мирные мысли вылетели из черепов стражи, когда дурак замолотил кулаками — два удара, и шедшие по бокам мужчины взлетели в воздух. Не успел сигнал тревоги пробить себе дорожку сквозь вялые чувства ближайшего стражника, как Чаур дотянулся до него, схватил за пояс и шею, швырнул на счастливо неподвижную стену. Офицер и последний из солдат начали разворачиваться навстречу все еще неведомой для них угрозе, а Чаур уже встречал их с улыбкой. В левой руке он держал за ушко большую амфору, подобранную у ближайшей лавки. Подвижный объект ударился о голову офицера — глиняные осколки, ливень из зерен, а в середине «бури» падающее тело. Последний стражник, схватившийся за меч и разинувший рот, чтобы поднять тревогу, в последний миг ясного сознания узрел Чаура и его широкую улыбку — дурачок, от души размахнувшись, вогнал кулак в голову солдата, продавив шлем. Шлем взлетел в воздух, за ним последовал фонтан крови из виска и уха. Стражник упал на землю. Он был жив, но временно не способен осознать сей факт.

А Чаур повернулся к Баратолу. В глазах светилась столь чистая радость, что кузнец мог лишь изумленно, испуганно пялиться.

Горлас Видикас вышел из кареты и помедлил, поправляя брюки, с некоторым неудовольствием отмечая непривлекательные складки, ставшие результатом поездки в душном экипаже. Глянул на чахоточного мастера, уже подбегавшего к нему.

— Благородный господин, — пропыхтел тот. — Насчет это, выплаты процентов… я болен, как вы знайте…

— Ты умираешь, глупец, — бросил Горлас. — Я сюда не обсуждать твои проблемы приехал. Мы оба знаем, что будет, когда ты задолжаешь, и оба знаем — хочу надеяться — что ты не жилец, так что долги не важны. Единственная разница — умрешь ты в мягкой постели или отдашь концы под ударами плетей. — Затем он подошел и похлопал мужчину по спине, подняв облако пыли. — В лагере у тебя всегда лачужка найдется, верно? Идем же, пора обсудить другие дела.

Мастер заморгал со всей убедительной жалобностью, свойственной неудачникам мира сего. Лучше, чем темный блеск злобы — глупые люди скоры на ненависть, едва ощутят, что их провели — нет, пусть уж лучше мяукает и строит гримасы «пожалей-меня».

Горлас улыбнулся: — Можешь оставаться в новом доме, дружище. Я отсрочу выплату процентов, чтобы ты смог покинуть мир в мире и достатке. — Ах и ох, разве это не удивительная щедрость? Такая уступка, такая тяжкая жертва… ну, почему идиот не падает на колени в смиренной благодарности… нет, забудем. Еще один удар по спине; пыльный старик закашлялся.

Горлас проследовал к краю большой ямы и оглядел муравейную активность внизу. — Все хорошо?

Мастер, выкашлял пригоршню желтой мокроты, подковылял к нему и встал, сгорбившись, вытирая руку о закопченную штанину. — Довольно хорошо, господин, просто отлично.

Видите, как улучшилось его настроение? Нет сомнений, все утро его мучила неопределенность. Бедный бесполезный ублюдок. Делать всю эту грязную, тяжелую работу, а потом благодарить людей вроде Горласа за честь. «Ты мне нужен, тупой дурак. Видишь? Вот улыбка снисхождения. Наслаждайся же, спеши насладиться. Улыбку я отдаю бесплатно. Но ничего больше».

— Каковы потери за неделю?

— Трое. Среднее значение, господин, как есть среднее. Один — крот в пещере, двое других померли от серой немочи. Мы нашли новую богатую жилу. Можете ль поверить — это красное железо!

Горлас воздел брови: — Красное?

Торопливый, радостный кивок. — За полвеса две цены, вот какая это штука. Кажись, ее покупают все больше…

— Да, все грезят о малазанских длинных мечах. Что ж, теперь легче будет заказать себе, ведь проклятое оружие умеет делать всего один кузнец. — Он покачал головой. — Мерзкие штуки, если спросишь меня. Непонятно. У нас нет красного железа — до сих пор не было — как же тот дурак делает столь совершенные подделки?

— Ну, благородный господин, есть старая легенда насчет как превращать обычное железо в красное, и притом без лишних затрат. Мож, не просто легенда.

Горлас хмыкнул. Интересно. Вообразите: отыскать секрет, вчетверо поднять цену… — Ты только что подал мне идею, — пробурчал он. — Хотя сомневаюсь, что кузнец передаст мне секрет. Придется платить. Много.

— Мож, партнерство? — подсказал мастер.

Горлас скривился. Он не просил советов. Но да, партнерство может сработать. Что-то он слышал насчет того кузнеца… что-то о конфликте с Гильдией. Что же, Горлас смог бы все уладить — за соответствующее вознаграждение. — Не обращай внимания, — сказал он слишком громко, — это лишь мысли вслух. Я уже отказался от замысла — слишком сложно, слишком дорого. Давай забудем, что вообще это обсуждали.