Но сломя голову помчался вниз по лестнице и дальше по улице с такой скоростью, словно у него вдруг выросли крылья и они несли, несли его…
Ива плакучая! Конечно же, это не так. Он знает эту противную девчонку уже много лет, но ни разу не видел ее плачущей. Тогда почему же она расплакалась сейчас? Почему?!
XVII. Рождественское утро
Полночная тишина стоит в квартире.
Цила приподнялась в постели.
— Папа, — прошептала она, — ты не спишь?
В ответ ни слова. Цила поднялась, всунула ноги в шлепанцы, набросила на плечи мамин халат. Двери в доме были всегда хорошо смазаны в петлях и не скрипели. Если ступать осторожно, никто и не услышит, что она встала.
«Пошла к ней, — подумал отец. — Бедная Цила до сих пор не сомкнула глаз, все ворочалась и вздыхала, хотя, наверное, она здорово устала в дороге. И все же не может успокоиться, пока сама не посмотрит, как там ее сестричка…»
Отец поднялся с постели и, ступая босыми ногами по ковру, подошел к двери.
— Бори! — шептала Цила в темноте. — Проснись, Боришка!
«Ну точно мать, — улыбнулся Карой Иллеш, — когда та будит Боришку по утрам».
— Давай, миленькая, разберем постель. А завтра все будет по-другому. Обещаешь? Папа простит тебя. Он ведь так тебя любит! Ты же знаешь, что он тебя больше всего на свете любит…
«Заметила, — думал Иллеш. — Никогда не предполагал, что заметит. Я ведь всегда старался не показывать им виду… И тем не менее. Знают обе и не сердятся на меня. Только эта пигалица ничего не замечает».
— …Обещай, что ты больше не будешь бродяжничать, будешь хорошей девочкой, ты же всегда была послушной. Ну скажи, что ты просто испугалась, обиделась…
На миг шепот смолк, затем опять заговорила Цила:
— …платье. Ты же знаешь, из-за тебя все получилось…
Ах, зачем она ей сказала?! Теперь Боришка поймет, что он рассказал старшей дочери, почему мать пошла покупать платье и попала под троллейбус. А он только сгоряча, в гневе проговорился об этом старшей дочке, когда не нашел Боришку дома в урочный час. Никто не повинен в несчастном случае — только сильный снегопад. Он и Яноша Келемена оправдывал: в такую непогодь, будь он и сам за рулем, не смог бы затормозить и сбил бы Штефи.
— Ничего, моя миленькая, бывает. Объяснишь папе, почему ты так сделала, пообещаешь, что больше не будешь, папа простит, забудет, и все будет хорошо, как прежде. Можно же все-таки исправить, стоит только захотеть.
И вот наконец Боришкин голос:
— Поклянись, что не расскажешь никому. Поклянись, Цила!
«Господи, — думает Карой Иллеш, — и что только натворила эта глупышка?»
— Я ведь, Цила, совсем не шлялась нигде сегодня, а работала. Можешь, если хочешь, спросить у дяди Чухи или Кати в «Резеде». У меня деньги пропали, почти семьсот форинтов, которые я берегла на платье и на подарки для всех вас. Занять мне было не у кого. Поэтому я пошла работать в «Резеду» и на все деньги, что за день заработала, купила вам подарки…
Снова тишина, тяжелые вздохи.
— Сильвия выманила у меня деньги и истратила на себя, а я только вчера узнала, что, оказывается, у меня нет больше ни гроша. Ну как же я могла прийти на праздничный вечер, не купив никому ничего. Даже маме, которая из-за меня… Ну, словом, ты сама знаешь. А теперь все эти подарки — почтовый набор папе, и губная гармошка для Миши, и лиловый платок с корабликом для тебя, — все они лежат в тумбочке, никому не нужные…
Снова молчание.
— А маме я купила елочку. Очень красивую елочку. Мама говорила, ей никогда никто не дарит елочки, вот я и решила… Мне ведь еще никогда не приходилось работать, чтобы потом кому-то что-то купить, подарить… Я знаю, что я виновата, Цила. И то, что вы не оставили мне ничего на ужин, тоже правильно: ведь это из-за меня чуть не погибла мама. Только знай, что вчера, например, я даже и не обедала. Мы с Варьяшем были рассыльными в магазине и успели только накоротке кое-что перекусить. У меня ни времени на обед не было, да и денег тоже.
— Сильвия, — шепчет Цила, — Сильвия Ауэр!
Карой Иллеш слышит и по характеру звуков понимает, что происходит на кухне: Цила стелет сестренке постель, разогревает ужин, негромко гремя кастрюлями; затем кормит Боришку. Шепота сестер теперь уже не разобрать: дверь плотно прикрыта. Потом Цила по-матерински целует младшую сестренку, гасит свет, и в квартире снова воцаряется полная тишина. Цила проскальзывает в комнату. Отец находит в темноте ее руку и крепко, благодарно пожимает: «Молодец, Цила!» Цила всхлипывает, как ребенок, пальцы же ее отвечают безмолвно: «Спи, отец. Все в порядке». Но Карой Иллеш еще долго лежит без сна в темноте.
Утро только-только занимается за окном; оно угадывается лишь по тому, что с улицы доносятся совсем другие шумы, более веселые, чем ночные, означающие наступление нового дня. Падает снег.
Боришка привстает на своей постели, осматривается и вспоминает события минувшего дня… «Хорошо, что теперь хоть Цила знает правду!.. Надо бы переодеться, но как? Вся домашняя одежда в комнате; пока там спят, туда не войдешь. Ванная за ночь выстыла — это тоже непорядок: как же в холоде купаться, мужчинам бриться? Мама всегда по утрам протапливает котел».
Собственно говоря, она тоже могла бы успеть протопить ванную. Бори убирает постель, складывает кровать и задвигает ее в угол, потом растапливает водогрейную колонку. Лучинки потрескивают и распространяют в воздухе приятный смолистый аромат; ванная быстро нагревается. Пока проснутся остальные, нагреется и вода. От этой ее услуги никто, по крайней мере, не откажется.
Дрова уже разгорелись, и Боришка начинает купаться. Вода еще только чуть теплая, но все равно и так приятно! Затем она силится придумать, что бы еще сделать. Ведь, проснувшись, все захотят есть. Работать-то ей, вероятно, можно? Она кипятит молоко, варит кофе, режет калач, который находит завернутым в льняную салфетку в кладовке, незнакомый по форме и запаху, скорее всего, произведение тети Гагары. Ставит на стол только три прибора, так как не знает, разрешит ли отец ей сейчас сесть к столу со всеми вместе.
Снег так и валит. Ютка советовала чаще подметать тротуар. Боришка накидывает куртку и спешит на улицу. Метут на улице и другие дворники. Перечница машет ей рукой и кричит: «Сервус, Иллеш, выше держи метлу, так будет легче». Действительно, так легче. И вообще сегодня работать ей легче, чем вчера вечером.
С Цилой она поделилась своей тайной, и это поможет легче снести незаслуженный гнев отца. Вот мама, та всегда понимает, что не все так просто, как кажется. Сестра тоже это поняла. А отцу, если он сам ничего не чувствует, не станет же она объяснять. Да и не объяснишь: тогда сразу все выявится про Сильвию. А в общем-то, все произошло из-за того, что отец видел ее из троллейбуса «гуляющей по улице» и что ей пришлось работать до закрытия магазина…
Подметать улицу Бори уже научилась; теперь и она танцует, можно сказать — почти парит над заснеженным тротуаром, как Ютка. Снежные звездочки искрятся на свету. Бори посыпает тротуар шлаком, подметает еще раз снег у подъезда и мчится на четвертый этаж. Ее уже совсем не волнует, что здесь она может столкнуться носом к носу с Сильвией. Она подметает лестницу, тихо мурлыча какую-то мелодию, совсем как мать.
— Не вижу, — говорит Миши, выглядывая в форточку кухонной двери, — но зато слышу, что она делает. Только что мела лестницу, а сейчас уже на дворе. — Тут Миши захлопывает кухонную дверь и говорит: — Идет!
Боришка входит в квартиру, снимает куртку, моет руки. Нерешительно посматривает на дверь в комнату: там, кажется, уже проснулись и шепотом разговаривают. Надо бы сказать им, что завтрак готов и ванная натоплена — можно купаться, но она стоит, не смея постучать в дверь. Лучше подождет, пока кто-нибудь сам выйдет и скажет, что делать дальше. Боришка садится на табуретку и смотрит в окно, как кружатся и падают снежинки. Пусть надают — с тротуара она хорошо счистила снег, не скоро снова насыплет. Вдруг Бори вздрагивает и поворачивается: за ее спиной отворяется дверь. На пороге стоит и, позевывая, потягивается Миши в халате поверх пижамы. Боришка не решается поздороваться первой: вчера ведь он не ответил на ее приветствие.