Цила потупила голову. Миши встал, положил руку на плечо отцу. Он редко о чем просил, да и то больше за других, чем за себя. Но Миши не мог видеть Цилу огорченной. И отец понял, что все против него. Он встал и пошел на кухню. Но там уже не с кем было строго разговаривать. Боришка спала в мамином кресле, вытянув ноги на табуретку.

— Вот вам, смотрите! Как же, станет она горевать! — сухо сказал отец. — Явное раскаяние! Доставай-ка, дочка, карты.

Тетушка Тибаи, я знаю, тоже заядлая картежница. Сегодня играем на деньги. Обчищу вас всех до нитки.

Цила взглянула на отца. Когда он бывал в хорошем настроении, он тихо мурлыкал что-нибудь себе под нос. Таким же вот шумным и задиристым он становился, когда его кто-нибудь крепко обижал.

Гагара сняла с крючка свою бекешу и накрыла ею Боришку. Отец сделал вид, что он этого не заметил. Хотя он все-все, конечно, видел. Широко распахнул дверь и с шумливой учтивостью пропустил вперед тетю Гагару и дочь. А вид у него был такой печальный, что Циле было больно смотреть на него.

XVI. Сочельник

В доме Галамбош уже не было ни большой елки, ни маленькой на столе. Но стол был накрыт на двоих! На двоих. А сама она сидела на кухне и прислушивалась к шагам за дверью. Руки ее, поднявшие за нелегкую трудовую жизнь столько бидонов с молоком, отрезавшие столько половинок и четвертинок хлеба, теперь покоились на коленях. Вот на первом этаже их старинного дома хлопнули одна за другой сразу три двери, затем дважды ее обманули шаги на лестнице: всякий раз это были всего лишь возвращавшиеся домой соседи. Галамбош, может быть, впервые в жизни сидела вот так и отдыхала. Но сегодня уже все дела были давным-давно переделаны, обед готов, не нужно никуда спешить, можно начинать праздник. Она ждала наступления праздника, не зажигая света. Сидела в темноте и смотрела через маленький квадратик кухонного окна, как во дворе танцуют вокруг фонаря снежинки.

Казалось, она отчетливо слышит, что говорит ей темнота.

«Мальчик!» — шепчет темнота. Издалека, из девятнадцатилетнего далека. Сквозь сумрак встает образ этого крошечного существа с красным, смешным личиком маленькой обезьянки и пушистой головкой — будущего Галамбоша. Отец на фронте; может, отпустят его на пару деньков взглянуть на сына?

«Крепкое горло у тебя, маленький Галамбош! — шепчет темнота. — Молодушка, отдавайте его в трубачи!»

«Нет, зачем же в трубачи? Мой сын станет великим человеком, совсем-совсем необыкновенным. Вот только окончится война, вернется домой его отец…»

«Он никогда не вернется домой», — возражает темнота.

«Хорошо, что хоть сын после него остался, — слышится в ответ голос Токача, однополчанина мужа, — хоть кто-то родной рядом будет, Галамбош».

«Ребенок — он и будет целью всей моей жизни», — говорит она, стоя на Бастионе Рыбаков рядом с Яношем.

Янош Келемен — добрый человек, серьезный, работящий. Он троллейбусный водитель. Но сын не менее серьезная жизненная цель, и она никогда не решится навязать своему сыну отчима. Пишта, когда вырастет, станет большим человеком! Знаете, как любит его учительница? О, за него не беспокойтесь!

Разговор этот происходит на Бастионе Рыбаков, в году 1948-м, и означает он отказ, отчего лицо Яноша Келемена мрачнеет. А внизу над рекой мерцают огни города.

«Решайся сейчас, милая, пока мальчик еще маленький».

«Нет, ни сейчас, ни когда-нибудь еще».

«Никогда», — вторит ей темнота.

А дальше будут годы без кино и театра, потому что не на кого оставить маленького Пишту. Без нового платья и развлечений, потому что она в одном лице и отец и мать, а Пиште нужна еда, одежда, и он ни в чем не должен ощущать нужды, чувствовать, что у него нет отца. Поэтому у матери никаких подружек и компаний — все только с сыном; читать нет времени, хотя в девичьи годы она очень любила читать. Теперь по вечерам она штопает, стирает, проверяет, как Пишта сделал уроки.

«У мальчика блестящие способности, — говорит ей учительница. — Он только немного слабоволен. Легко поддается чужому влиянию. Интересуетесь, с кем он дружит, мамаша Галамбош?»

Ты, Мария, возвращаешься домой сердитая и думаешь о том, что учительница Пишты плохо знает свое дело: и откуда она только взяла, что он легко поддается чужому влиянию? Мальчик отлично учится, до восьмого класса дошел, и за все годы ни одной четверки!

«Не подходят они друг другу, — говорит темнота (это уже голос директора техникума Кренча, электротехнического техникума, в который так трудно попасть). — У меня нет никаких претензий к вашему сыну, сударыня, по учебе. Умный, способный юноша. Но мне не нравится, что он словно помешался на этой девице. Не подходят они друг другу. Ему нужно в институт готовиться. Жаль будет, если он, вместо того чтобы учиться дальше, в восемнадцать лет начнет думать о женитьбе. Молодежь иногда слишком спешит. Я не возражаю: пусть он ухаживает, дружит с девушками. И опять-таки с кем! У этой Сильвии Ауэр каждый день новый парень, и только Пишта у нее постоянный. Так сказать, ее резерв. А вы видели, какой у этой девицы хищный взгляд?»

«Пишта, что там у тебя с этой Сильвией Ауэр? — Это ее собственный голос. — Господин Кренч говорит…»

«Ох, опять этот Кренч! — Голос Пишты раздражен. — Да какое ему-то дело? Что, может, я стал хуже учиться? Сильвия милая девушка, и что я могу поделать, если и я ей нравлюсь?»

А если Пишта нравится Сильвии, то и Галамбош с большим интересом посматривает на нее: она хочет, чтобы Пишта нравился всем. Теперь у них общая тайна с Сильвией, и она даже улыбается девушке, встречая ее на улице. Галамбош знает здесь, на улице Эперьеша, всех. Все ходят к ней в молочную, а не в продмаг на углу, потому что и масло, и творог, и сыр у нее всегда свежее и лучше. Жаль, Сильвия — никогда: у них продукты покупает прислуга. А Пишта — что ж, учится он неплохо.

Но этому Яношу Келемену-то что еще нужно? Открывается дверь. Келемен ставит на прилавок молочную бутылку и произносит:

«Не нравится мне, Мария, что парень все время гуляет. Как ни еду, все он мне на глаза попадается с этой ауэровской девчонкой. Как бы чего не вышло!»

В гневе Галамбош даже льет молоко мимо Яношевой бутылки. И чего он шпионит за ними? «Знаю, зол Келемен на Пишту, что из-за него не пошла я тогда во второй раз замуж. А я и сейчас не пошла бы. Пусть Пишта одной мне будет благодарен за все; каждый новый костюм пусть надевает и думает: на него ушли труд, молодость, красота матери, многие годы жизни, прежде чем взрастила, воспитала его как полагается». И в институт она его пошлет учиться, пусть станет он выдающимся человеком, а ради этого ничего не жаль! «Пусть одной мне, не Яношу Келемену, будет за это признателен Пишта Галамбош! Мой Пишта!»

«Я — твой?» — спрашивает темнота.

Пишта стоит на кухне, а Галамбош с изумлением вертит в руках его зачетную книжку, где раньше были одни только пятерки. Теперь там, растопырив руки, прыгают перед ее глазами три четверки и даже одна — в нахальном картузике набекрень — тройка.

«Я и не собираюсь идти в институт! — кричит Пишта. — Что, тебе мало, если я буду техником? Получу диплом техника и пойду работать. Ты что же думаешь: я так все и буду учиться, учиться, пока борода до пояса не вырастет? Думаешь, ты вечно будешь держать меня при себе, в банке из-под огурцов? Я уже на третьем курсе. В будущем году конец этому дурацкому школярству. Ну чего ты плачешь? Давай начинай вспоминать, как я болел коклюшем и как ты чуть глаза не выплакала, когда у меня была корь, и как меня увезли в больницу, а ты могла смотреть на меня только через решетчатую дверь. Давай, мать, говори! Покрути пластинку, напомни мне все, что ты для меня сделала! Да ведь я уже тысячу раз все это слышал! Наизусть помню!»

«Не может быть!» — говорит она темноте.

Что бы Пишта ни наговорил ей вгорячах, не может быть, чтобы он не пришел домой сегодня, в этот вечер, в праздник домашнего очага, в сочельник, если он действительно вернулся в город. Отец его, бывало, тоже иногда выкидывал такие фортели. Мужчины бывают порою грубыми. Но Пишта не выдержит, придет домой: ведь он всегда был таким ласковым мальчиком в детстве. «Наверное, и я сама поступила неправильно, приучив себя к мысли об этом институте, и, может быть, не стоило столько раз напоминать, что я для него сделала. Но ведь у меня не было другого человека, с кем я могла бы поделиться всем этим, как другие женщины делятся со своими мужьями. На тройки сдал выпускные экзамены? Ну что ж, с кем не случается: вскружила парню голову девчонка. Уехал работать в провинцию — делали это и другие. Пусть, если нравится, поживет один; ведь ему уже девятнадцать. Но не может быть, чтобы он дал обкрутить себя той самой девчонке, которая сбила его с пути, помешала учебе потому только, что она любой ценой хочет поскорее выйти замуж. Госпожа Ауэр тоже только потому спешит поскорее выпихнуть дочку из дому, чтобы зажить в свое удовольствие, чтобы не слышать ни жалоб, ни упреков. Я в двадцать четыре года обрекла себя на то, чтобы быть только матерью. Правильно ли я поступила? Ошиблась? Теперь уже все равно».