Как убить время до сумерек? И это нарастающее, неумолчно сверлящее «я хочу». Время ползло, да оно просто останавливалось, а нетерпение увеличивалось и не подчинялось ни уговорам, ни логике, а здравый смысл… Ну уж тут остается только рукой махнуть. Какой тут смысл? Да еще здравый, когда занять себя ничем не можешь. Книга не читается, на рояле не играется. Ну что ж тут будешь делать, когда, как говорят, человек места себе не находит?

О, как хорошо я помню этот беспокойный день. Побывала в птичнике, у Маши-скотницы, жены Степана, черного хлеба, только что испеченного, с густой сметаной, с удовольствием попробовала, и заглянула в оранжерею. Салат, редиска будут к Рождеству, а вот огурчики мелки. Ведь у нас на севере свежая зелень зимой большая редкость. Земляника тоже подгуляла, мелка и зелена, к Рождеству не будет, не стоит выгонять, мало ей солнца. А вот цинерарии — красота, и гиацинт почти доспел, только, низенький в этом году. Хоть и тупица наш Степан, а все же вымуштровала его Елизавета Николаевна, и температуру и влагу поддерживает правильно. Елизавета Николаевна как раз пересаживала помидоры, с вершок уже были, весной в гряды пойдут. Мы почти всю рассаду для огорода с ней выгоняли, и зимой зеленью баловались. Пересадка помидоров взяла у нас с час. Время к сумеркам клониться стало, уже было около четырех. Обедали мы по-столичному в шесть. Зимой всегда быстро сумерки с темнотой встречаются. Сегодня я не пошла на верхнюю террасу, а осталась на нижней, которая огибала передний фасад дома и главный подъезд. На ней и зимой разбросаны кресла-плетушки, которым от снега и мороза ничего не делалось. А полулежать в них было очень удобно и особенно приятно в лунную ночь.

Снега дня три не было, дорога накаталась, и скрип полозьев саней далеко слышно, к чему я прислушивалась до боли в ушах. Начала считать до тысячи, но, досчитав до трехсот, мне стало стыдно. Прожить до тридцати лет и потом вдруг за три последних месяца так поглупеть, быть в плену неведомых до сего времена ощущений, которые овладели, околдовали и парализовали волю. Что за ребячество? Все мои доводы и рассуждения не достигали цели, все они вели к одному упорному, страстному желанию, возрастающему с ураганной стихийной силой напряжения, превращая желание в требование «я хочу». Хочу видеть самого Диму сейчас, сию минуту. Пусть это совершится, каким бы ни было путем, какой бы ни было ценой…

Дойдя до полного исступления, я швырнула стул с такой силой, что у него отлетела ножка. Вот она-то эта ножка, пресекла овладение или наваждение и привела меня в себя. В первую минуту мне стало стыдно, но в следующую меня охватил ужас. Да, ужас! Как же это могло случиться, и что это было? Были ли Вы когда-нибудь во власти стихийного вихря эмоций?

Боже мой, неужели средневековье Великого Пана человечество еще не изжило? Тогда человек находился во власти демонов, духов природы и стихийных сил, но ведь это было в мире дохристианском. Христианство впервые и окончательно открыло миру начало и понятие духовной свободы. И в то же время в наш XX век еще существуют одержимые, сатанисты, черная магия, а наш мужичок верит в домового, который по ночам плетет косы из гривы его лошади.

Значит, пять минут тому назад я была во власти… Но кого? Демонов? Духов природы или стихийных сил? Что же это было? Извне или внутри меня? Неужели я таю, и во мне живет наследие прошлого, эти глубочайшие сокровенные пласты скрытой таинственной жизни? То, что я пережила несколько минут тому назад, было форменное нападение. Предположим, назовем темные силы, которые к моему страстному желанию видеть Диму подбрасывали горючее, взрывчатое топливо, которое и довело меня до исступления. Я не берусь дать название этому овладению человеческой душой, оно ужасно, оно страшно! Господь дал людям молитву, и вот слова защиты в ней: «Не введи нас во искушение, но избави от лукавого». Ребенком с няней Карповной я читала эту молитву утром и вечером. А теперь? Когда я ее читала? Когда? И помню ли я ее также твердо, как тогда? Я всеми силами стала припоминать порядок слов молитвы. Подсознательное все сохранило, я все припомнила.

Мысли переключились, перелетели, развернулись. Вот няня, милая моя старушка… Как любила меня… Как сокрушали тебя «великие грехи» моих детских проказ… Помню, помню, как с глазами, полными слез, и с отчаянием, однажды ты воскликнула: «Нет в тебе страха Божия! Горе мне, бесталанной… Не сумела обучить». Вот комната моя с большими окнами в сад. Вот Сэр, мой верный товарищ по дурке, как говаривала няня Карповна. Бедный пес, он трагично кончил… Зарыт в саду. Дальше, дальше. Не хочу вспоминать. Скрипка. Десять лет дисциплинарного отбывания. О, как давно, давно это было. Отец, Николай Николаевич… Если бы один из них был жив, встретила ли бы я Диму? Была ли бы я такой вольной птицей, как сейчас? А Урал? А мой домик в лесу? Существовали ли бы? Каковы были бы рамки моей жизни? Все ушло, все прошлое, сон. Настоящее — школа. Будущее — тайна. Так я думала, так воспринимала жизнь.

Однако я замерзла, но совершенно успокоилась, взвинченное состояние, нетерпение, все нелепости, очевидно, также замерзли. Скорее в дом, в тепло. Я была уже у входных дверей, но уши еще и еще цеплялись за малейший звук. Открывая дверь, вдруг ясно услышала, сани въехали на мостик, в сорока шагах от дома, через бурную весной речушку Северку. Глаза, привыкшие к темноте ночи, видели приближающийся возок. Вот он уже у дома. Остановился, разговаривают. Кто может быть? Их двое. Это приехал Макар за сеном, мамин кучер. Кто-то выходит из саней… Ничего не понимаю. Скинул верхнюю доху и…

— Дима! — крикнула я.

— Дима, — крикнул лес.

— О-го-го! — ответил Дима.

— О-го-го, — рассыпалось по лесу. Еще мгновение, он крепко обнял меня.

— Сестреночка, — тихо-тихо услышала я над своим ухом. Мы вошли в дом.

Письмо восемнадцатое

Наша жизнь в «заколдованном домике»

Два месяца, которые прожил у меня Дима, для нас обоих были тем даром в жизни, который я из своего наблюдения, опыта теперь уже уходящего человека, скажу, отпускается не каждому. Мы сбросили с себя годы. Я походила на девушку, только что окончившую гимназию, а Дима — на студента первого курса. Мы были оба чисты, юны, радостны. За два месяца в наших отношениях не было ни одного ветреного, холодного, дождливого, осеннего или зимнего морозного, леденящего дня, но и зноя тоже не было. Как видите, на нашу счастливую долю досталась весна. Весна чудесная, благоухающая, все с новыми и новыми щедротами, красотами радующая.

Что касается зова пола, полового подбора, половой зрелости и в этом роде, Вы, конечно, мне не поверите, если я скажу Вам, что этого не было. И Вы имеете полное право не поверить и счесть нас за физических уродов, уверяю Вас, что тяготение друг к другу было, но оно не доминировало, не было первенствующим. По обоюдному молчаливому соглашению, по внутреннему голоду по красоте, теплу, ласке душевной, все остальное было оставлено на после, но тянуло нас друг к другу до невероятности. Нам все еще казалось, что мы не все рассказали, не всем поделились. Что-то очень важное, глубоко внутри нас запрятанное, готовое на подвиг, на любое испытание, на мученичество, хотя и было еще не сказано, не отдано, но каждый из нас чувствовал, что ни вьюга, ни зной этой жизни, ни чуждое влияние, ни разлука, ни болезнь, ни ушедшая молодость нашего обоюдного огонька тепла не потушат. Не помню, читала ли я, или кто-то мне рассказал следующую интересную легенду. Взял Господь корзину с яблоками, разрезал каждое пополам, смешал и рассыпал по миру, сказав: «Каждый, нашедший свою половину, счастлив будет». Вот мы и были то заветное яблочко, не сдружились, а слились, срослись в одну душу. Походили в этот самый счастливый момент нашей жизни на школьников, приехавших на рождественские каникулы домой, и нам сопутствовала во всем и везде радость, та радость, которая свойственна только молодой весне юных лет и истинной любви.