Уходя от него, Гуннора обещала себе: «В следующий раз я не буду держаться за него, как утопающая, не буду стонать от возбуждения, не буду вырывать ему волосы, наслаждаясь выражением страсти и похоти на его лице. Буду лежать под ним равнодушно и неподвижно, застыну, как лед».

Но руна «феу» была сильнее «исы». В присутствии Ричарда что-то пробуждалось в ней, то, что она и сама не могла объяснить, и какой-то голос кричал в ней: «Я молода, жизнь не кончена, я не древнее иссохшее дерево, ушедшее корнями в черную землю, я сочный зеленый лист, трепещущий на ветру, лист, озаренный лучами солнца. Я женщина. Я не должна все время сдерживаться, чтобы выжить, я могу дарить свое тело, чтобы обрести счастье».

Но эти противоречивые чувства Гунноре приходилось держать при себе. Ее сестры были еще слишком маленькими, чтобы обсуждать с ними такое, Матильда — слишком тактичной, чтобы вмешиваться в ее отношения с герцогом, а Ричард — слишком увлеченным ее телом, чтобы говорить с ней.

И только однажды вечером все было иначе. Когда Гуннора вошла в комнату, Ричард, нахмурившись, корпел над какими-то документами и не заметил ее. В комнате была служанка, которая принесла герцогу ужин и уже собиралась уходить, но Гуннора задержала ее.

— Ты что, не видишь, что огонь в камине погас? Разожги поленья.

Ричард молчал, пока служанка возилась с огнивом, но когда языки пламени заплясали в камине, а девушка вышла, он внимательно посмотрел на Гуннору.

— Ты говорила мне, что много лет провела в лесу. Но отдавать приказы ты уж точно научилась не там.

Гуннора удивленно уставилась на него. Она замечала, что многие в замке относятся к ней почтительно, а некоторые даже боятся, но раньше она полагала, что все дело в Матильде, покровительствовавшей ей, а не в ее характере.

— Ты говоришь так резко и уверенно, что все готовы тебе повиноваться. Кем были твои родители, что ты выросла такой гордой, такой благородной, такой властной?

— Этому я научилась не у родителей, — Гуннора опустила глаза. — Они были простыми трудолюбивыми людьми, не ярлами.

— Кто же тебя научил?

— Наверное, одиночество в лесу. Слова, которые там произносишь, имеют вес.

Он поднялся и подошел к ней, но не стал, как обычно, срывать с нее одежду.

— Иногда мне хочется, чтобы и мои советники поменьше говорили, а их слова имели вес, — задумчиво произнес он. — Но они всегда говорят так много, предупреждают меня об опасностях, а угрозы, о которых они разглагольствуют, бесчисленны, и так было всегда. Мой сосед, Тибо Плут, не собирается сдаваться, он все еще одержим мыслью завоевать мои земли. Сколько еще крови прольется? Сколько тел усеют мои луга? Сколько вдов и сирот будут оплакивать мужей и отцов?

Гунноре вспомнился берег моря, лужи крови, мертвые тела. Наверное, сейчас Ричард думал о том же. Его лицо было так печально.

Гуннора отстранилась.

— Соседи-франки никогда не примут тебя, — прошептала она. — Тебе не стоит молить их об уважении, нужно потребовать его силой.

— Но почему я до сих пор не добился этого? Я победил их войска, а они все смеются надо мной, называют сыном пирата.

— Они видят в тебе язычника, ты же хочешь считаться христианином. Возможно, в этом и состоит твоя слабость.

Ричард задумчиво посмотрел на нее.

— Когда я был молод, удержать мои земли мне помог король Дании Харальд — тогда он был еще только принцем. Он поспешил мне на помощь и сразился с войсками короля Людовика.

Когда Ричард заговорил о Дании, Гунноре вспомнились тамошние болота и леса, тоскливое море и дом, где они так мерзли, что у младших сестер синели пальцы на руках и ногах. Но что им было до холода и голода, если у печи сидела мама! Мама рассказывала ей о рунах, научила ее стойко принимать невзгоды и прилагать все усилия, чтобы защитить близких.

— О чем ты думаешь?

Она не могла рассказать ему об этом.

— Почему ты опять не обратишься за помощью к королю Харальду, чтобы он защитил твои границы? — спросила Гуннора, чтобы не отвечать на его вопрос.

Она подумала, что тогда сюда приедет много переселенцев из Дании, так много, что тому христианину всех их не перебить.

— Ну… Первым делом мне нужно посеять раздор между моими соседями. Если Жоффруа Анжуйский будет занят собственными проблемами, он не сможет помочь Тибо, чего тот добивается. Без союзников Тибо не осмелится на меня напасть.

Гунноре ничего не говорили эти имена, но она кивнула.

— Это хороший план, но прислушайся к моему совету. Пусть они не считают тебя христианином. Напомни им о том, что в твоих жилах течет кровь язычников. Они не должны тебя уважать, достаточно будет, чтобы они тебя боялись.

Ричард кивнул.

— Ты очень умная. Неужели одиночество в лесу научило тебя и тому, как вести политические интриги? Что ты делала до того, как попала в этот лес? Ты родом из Дании. Когда ты оставила родину, когда ступила на норманнские земли, где твои родители?

Столько вопросов, столько боли… Лицо Гунноры окаменело.

— Ты позвал меня сюда не для того, чтобы говорить со мной о прошлом.

— И все же я спрошу тебя. Кто ты такая? Как ты стала столь сильной и умной женщиной?

Этот вопрос был не таким болезненным, но Гуннора не знала, что ответить. Это любовь Гунгильды и Вальрама придала ей силу? Боль из-за их смерти? Холод леса? Тепло сестер? Тоска по родине? Надежда когда-нибудь обрести счастье?

Чтобы не думать о своем горе, ничего не говорить, не отвечать на вопросы, Гуннора подалась вперед и поцеловала Ричарда.

Агнарр сидел на своем троне.

В зале царила тишина, даже его мать молчала. Слышно было только ее тяжелое дыхание. Она постарела, но от этого ее злоба не убавилась. Но она знала, что знал и он, что знали они все: ждать осталось недолго, наступил решающий момент, чтобы все изменить, отбросить злобу, точно рваное платье, отбросить печаль, точно прохудившуюся обувь. Зря Агнарр связывал свою удачу с тем, победит ли он черноволосую датчанку. Пусть и дальше живет в своем лесу, это уже неважно. Он отнимет у Ричарда бразды правления и сам станет герцогом Нормандии. И тогда заполучит ее.

Гонец, прибывший из Дании, привез Агнарру добрые вести.

— Король Харальд не готов исполнить просьбу Ричарда и вмешаться в войну с франками, он говорит, что слишком стар для этого. Но он пришлет Ричарду флот из сорока кораблей. Они отчалят от берегов Дании весной.

Даже его мать задержала дыхание. Пока что зима сковывала землю ледяными цепями, но когда-нибудь снег растает и начнется капель.

«Сорок кораблей, — думал Агнарр. — Несколько сотен человек. Если мне удастся убедить хотя бы половину из них в том, что Ричард — плохой правитель, а я стану лучшим, ситуация переменится».

— Куда они приплывут?

— В Жефосс.

— Значит, мы должны быть там, когда они причалят.

Больше Агнарр ничего не сказал, но все и так понимали, что он имеет в виду. Нужно убедить этих хорошо вооруженных воинов присоединиться к восстанию. Нужно пообещать им земли, женщин, рабов, скот. Этим можно соблазнить любого мужчину. К тому же кто не захочет служить победителю? А Агнарр собирался победить. Он вскинул руку и издал триумфальный крик, и воины завопили в ответ. Их вопль заглушил хрип матери.

Когда вновь воцарилась тишина, Агнарр сказал:

— Но помните, мало ждать датчан в Жефоссе. Важно узнать, кто при дворе Ричарда мог бы стать нашим союзником. Наверняка не все там довольны тем, как Ричард управляет страной. Его враги — наши друзья. И кто бы ни посоветовал ему обратиться за помощью к королю Харальду, он пожалеет об этом.

«Ричард утратит власть, — подумал он. — А я ее обрету. Я стану новым герцогом Нормандии, и весть об этом дойдет до царства Хель, до всех этих жалких мертвецов, умерших столь бесчестной смертью, что Один не принял их в своем роскошном зале в Валгалле. В Валгалле холодно, но в Хельхейме еще холоднее. Берит пожалеет о том, что предпочла умереть, а не стать моей женой. Тени, бесцельно блуждающие в Хельхейме, перестанут горевать о своей судьбе и посмеются над Берит. И только черноволосая датчанка не станет смеяться, когда попадет в их царство. “Бойтесь его”, — скажет она, и глаза ее расширятся от ужаса, волосы встанут дыбом, а залитая кровью грудь заколышется. Бойтесь Агнарра!»