«Ничего еще не знает! — решил Ладынин, издали здороваясь с ним. — Ничего она ему не написала. Вот история!»

Ивашкин радостно кивнул ему своей круглой, ежиком стриженой головой, и тотчас же все артиллеристы, которые были с Ивашкиным, обернулись к Ладынину и стали его рассматривать. Но это продолжалось всего несколько секунд. Ивашкин что-то им сказал, и они вновь заговорили между собой, а Ивашкин помахал Ладынину рукой, как бы давая ему знать, что они еще встретятся тут и поговорят обязательно.

В «зеленом» зале танцевали. Оттуда в дверь лились звуки музыки, и доносилось шарканье ног. Народу тут было очень много, и Ладынину приходилось протискиваться меж командиров и девушек, многие из которых были тоже во флотской форме — военврачи или лейтенанты административной службы. Тут Ладынин и встретил Корнева, который стоял с какой-то девушкой, очень хорошенькой, очень беленькой, очень молоденькой, порозовевшей от танца, который только что окончился.

Корнев — высокий, красивый, настоящий моряк с виду — встретил Ладынина как истинного и старого друга, даже положил ему руку на плечо и слегка потряс, будто был в восторге, что они тут увиделись и будто свои м появлением Ладынин доставил ему радость и счастье.

— Вот это так удивил, — говорил он, — вот это молодец! Когда прибыл? Да что ты так смотришь? Давай знакомься — Верушка, боевая моя подруга. Знакомься, Верушка, это Ладынин — гвардии старший лейтенант, тот, про которого давеча рассказывали, помнишь? Везет человеку — мог дело сделать, не то, что мы, грешные…, — И, взяв одной рукой Ладынина за локоть, а другой полуобняв свободно и непринужденно Верушку, Корнев пошел в зал со столиками, покрытыми белыми скатертями, туда, где ужинали и пили чай. Чижов, как-то внезапно погрустнев, шел сзади.

В зале все столики были заняты, только один, угловой, был свободен — за ним сидел тот лейтенант административной службы, что давеча говорил насчет бюста, и делал Корневу какие-то знаки руками.

— Заводной парень, — сказал про него Корнев Ладынину. — Будет рад с тобой познакомиться. Бюсты лепит. Сейчас моей персоной занимается. Артистически работает. Толковый человек, только нервный немного…

Уходить было уже неловко, и Ладынин, тоскуя в душе о погубленном вечере, сел против Корнева, рядом со скульптором, и закурил корневскую толстую, красивую папиросу.

— Из военфлотторга вынул, — сказал Корнев. — Дал им сегодня жизни. У меня, брат, все есть, и вот Верушку кое-чем обеспечил. Знаешь, им много не надо. Духов, да одеколону, да пудры. Верно, Верушка? А там у начальника я задал страху, будь покоен. Для того, говорю, мы каждодневно жизнью рискуем, чтобы вы тут прохлаждались и преспокойненько жир нагуливали? Мы в море бьемся, воюем, нас никакая погода не держит, а вы… — Он на секунду запнулся, заметил выражение брезгливости на лице Ладынина, но тотчас же свернул на другую тему, а потом сразу же стал рассказывать о том, как давеча он сбил два самолета-бомбардировщика, которые норовили сбросить бомбы на его корабль.

Лейтенант-скульптор молча, слегка высунув язык, зарисовал профиль Корнева в личный блокнот и наконец воскликнул:

— Есть, поймал!

— Чего поймали? — спросил Чижов.

— А, понимаете ли, выражение лица Борькиного. У Борьки есть такое выражение… — Он взглянул на Чижова, покачал головой, и дергаясь, добавил: — Нет, это дело тонкое, сразу по поймешь…

— Да уж где нам, — сказал Чижов. — Мы вот больше насчет щей, как их лаптем бы похлебать…

— Ну что ж, — сказал скульптор, — зачем же обижаться… — И, тыкая в блокнот карандашом, он начал что-то объяснять Чижову, у которого в глазах была зеленая тоска.

А Корнев все рассказывал про то, как сбил самолеты, и распалялся с каждой секундой, потому что видел по Ладынину, как тот не верит ни единому его слову и не возражает только потому, что считает весь разговор тут ненужным и неуместным. Невысоко подняв свою стопку, Корнев сказал тихим голосом:

— За твой подвиг, Саша!

Потом Корнев посоветовал своему скульптору вылепить бюст Ладынина.

— Вещь будет, — говорил оп. — Ты меня, товарищ свободный художник, слушайся — не пожалеешь, Я ведь плохому, небось, не научу, Далеко пойдет Ладынин, да вон уже куда пошел, а у тебя будет полный комплект его наружности. Ты вот фотографии сначала снимаешь для последующей работенки, и фотографии пригодятся, Зарисовки там делаешь, этюды разные с него рисуешь — и этюды пригодится. Выпей с ним, Ладынин! Эх, Верунчик, хорош народ моряки, а? Одобряешь?

Водка ударила скульптору в голову, на щеках его выступил румянец, глаза заблистали. Дергаясь, он говорил все громче, потом вдруг стал рассказывать про себя, как его недооценил некий товарищ Гржымайлов и как этот Гржымайлов теперь грызет себе пальцы, как ему, скульптору, подставил ножку некий Севка Макуха и как этот Севка теперь тоже грызет себе пальцы.

Говорил он много и горячо, а Ладынин и Чижов все переглядывались, чтобы встать и уйти, — слушать скульптора надоело, и Корнев со свои м враньем тоже надоел.

Хотелось домой, на корабль, выпить по стакану чаю и лечь с книжкой, или поговорить тихими голосами в полутемной кают-компании, пли поиграть в шахматы, а потом заняться делами.

Наконец встали, расплатились, вышли. По дороге Ладынин все оглядывался и осматривался — искал глазами Ивашкина, но так его и не нашел. На ступеньках дома в чернильной тьме осенней заполярной ночи расстались. Скульптор хриплым дискантом кого-то еще проклинал и кого-то упрекал в недопонимании основ сохранения предметов скульптуры. С неба моросил унылый, бесконечный дождик.

— Плохо отдохнули, — сказал Чижов, когда они с Ладыниным остались вдвоем, — совсем плохо. И Корнев этот ерунда. И водку зря пили. Пить можно, когда разговор душевный, настоящий. Тогда можно. А так нехорошо. Вот теперь изжога у меня, соду надо кушать, а зачем?

Мимо в кромешном мраке кто-то быстро и легко пробежал по доскам.

— Артюхов, — узнал Чижов, — опоздать боится. Всегда все до последней секунды. Хорош моряк, ах хорош, И ведь никогда не опоздает, в самую наипоследнюю секунду, а явится.

Новость па корабле была одна, и смешная: старшина Говоров свалился таки на поломанном велосипеде с пирса в воду. Но не только вылез сам, по и достал велосипед, и не только достал велосипед, но и успел его починить.

В каюте у Ладынина сидел Ивашкин, читал у стола книжку рассказов Зощенко и улыбался, Здороваясь с Ладыниным за руку, сказал:

— Я к тебе пришел, думал, может, мне письмо от жинки прихватил. Давно что-то не пишет. Не заходил к ней? — Ладынин молчал. Сердце его тяжело билось в груди, — Тужурка у тебя совсем намокла, — продолжая улыбаться, сказал Ивашкин. — Дождь, что ли, там пошел?

— Да, дождик..

Оп вытер лицо, мокрое от дождя, платком и сел на свой кожаный диван, немного приготовиться к тому, что должно было сейчас произойти.

— Ну, как там они живут? — спросил Ивашкин. — У меня с аттестатом была путаница, так тут однажды в финчасти некрасиво получилось…

Продолжая улыбаться, он все же с каким-то беспокойством вглядывался Ладынину в лицо; ему не правилось, как Ладынин молчит и не смотрит па него и ничего у него но спрашивает.

— Что это ты какой? — спросил он. — Выпил, что ли?

— Выпил немного, — ответил Ладынин.

— На радостях, — сказал Ивашкин, — тебе, конечно, полагается. Мы тут все слышали про твои дела, Хорошо, Шура, очень хорошо. Как полагается. Я тебя специально хотел поздравить с этим твоим поступком, Хорошо, друг! — И он крепко сжал Ладынину ладонь, а Ладынин поднял в эту секунду глаза и сказал, не в силах больше молчать и не умея подготавливать, как полагается в таких случаях:

— Несчастье у тебя дома случилось. Большое несчастье. Потому и писем нет.

— Что ты говоришь?! — бледнея, но все еще сжимая его ладонь, сказал Ивашкин. — Что? Она? Или кто?

Круглое веселое лицо его внезапно стало совсем серым, и, когда Ладынин рассказал ему все подробности, на лбу Ивашкина вдруг выступили крупные капли пота. Оп молчал, потрясенный. Потом сел на диван — ноги не держали его.