Вероятно, я все подробности со временем забыла. Только помню холодноватый осенний солнечный день (на кладбище одно время было жарко), — а запах флоксов для <меня> стал запахом похорон Блока.

Из письма к М. В. Толмачеву от 13 июня 1977 г.

О. А. Глебова-Судейкина

2.01.1978.

Непонятный интерес современников к Ольге Афанасьевне Судейкиной!

Адрес, где она жила и я впервые ее посетила, был, если не ошибаюсь, — Фонтанка, 18. Там, в том дворе, жили мои знакомые, где я бывала с детства, но в другом флигеле. Во дворе был сад — О. А. прямо, в флигеле за садом. С Фонтанки — против сада Инженерного замка. Там, сколько помню, жила (или просто была в гостях) и А. Ахматова. Я была очарована обстановкой комнаты. Синие обои и желтая скатерть. Картина Судейкина на стене, в золотой раме! Этажерка у дверей — на ней две чудесные куклы: сиамец и сиамка, перекинутая через плечо кавалера. Все куклы О. А. были хороши, но мне эта пара казалась лучше всех. Рядом была другая комната — и там стояло псишэ, т. е. тройное зеркало, чашки были (вероятно, со времен Судейкина) самые трактирные, с толстыми синими ободками с золотом, и на чашках — намалеванные розовые розы.

Не помню, в первый раз или в другой, в гостях был Федор Сологуб, — весьма хмурый^{183} старик, к которому очень почтительно обращались — то ли за советом, то ли за каким-то разрешением (стиль диалога). Он меня почти напугал!

Была ли она хорошенькой? Скорее, да. Я с «высоты» моей юности (тогда) считала ее несколько поблекшей. Белокурые легкие волосы, подвижная фигурка, легкая, хотя не худощавая — «у нее все есть», сказали бы дамы любопытные! Ахматова была с царственностью, со стилем обреченности. Как будто, в темном. Но говорила весьма просто, если продолжала слегка кривляться (стиль бывшей, дореволюционной эпохи, который мне казался самым подходящим, но моей маме, например, привыкшей к другому стилю, более естественному — «XIX века» — казался неприятным («в декадентских кругах!»). Отношения с Судейкиной дружественные. Что повлекло потом замечательную посмертную память об Оленьке?..

Мне казалось, в манере говорить у О. А. была легкая — очень легкая — слащавость и — как бы выразиться — субреточность — вероятно, любившей господствовать Ахматовой эта милая «подчиненность» подруги была самой приятной пищей для поддержания ее слабеющих сил. Как верная Юлия Менгден у низвергнутой Анны Леопольдовны. Я не хочу этим сказать, что в Ахматовой была какая-то обреченность, падение. Нет. Она была (как, верно, раньше была) вполне дама, любезная и сдержанная, и смеялась, когда надо. Я думала скорее о времени, когда «уже» нельзя было фигурять и всем надо было перестраивать свои «стили», а ведь это великая печаль!!

Со слов Ю. Юркуна и М. Долинова (рассказывавших о «Бродячей собаке»^{184}) — у четы Судейкиных были дикие скандалы! Будто бы Сергей Судейкин из ревности обмотал вокруг руки длинную косу Ольги и вышвырнул ее за порог на улицу. Будто бы в другой раз Ольга (из ревности) вскочила на подножку извозчика и зонтиком набила Сергея и его даму!..

Скорее, рассказ Миши Долинова. Юркун к обоим относился очень хорошо; очень гордился дружбой Судейкина и мягко относился к слабостям Ольги. Юра вспоминал, как Судейкин подошел к нему, погладил по волосам и сказал: «Какие у вас, Юрочка, волосы, как у меня! Такие женщины любят!» — И восторженное отношение к музыке. Кузмин и Юра могли заплакать от Моцарта, восхищение Судейкина (как у меня) было куда проще: слезы выступали от баркаролы Оффенбаха — эпизод из «Джульетты». — Судейкина я видала раз в жизни, провожая на вокзале «бедных измайловцев» на войну (они и не уехали!!). С. стоял в тамбуре вагона, держа в руках букет красных роз. Очень бледное лицо — но подробностей (т. е. насупленные густые брови, темно-красный рот!) не помню. Я говорила о нем с сестрой — та работала с актрисой Челеевой, у которой был роман (в юности) с С. — Эта дама, уже немолодая, очень влюбчивая, имевшая и в то время любящих ее поклонников, — вспоминала Судейкина с восхищением — «порченый был перепорченый! Дон-Жуан № 1». Зато ее сын от С. терпеть не мог отца и фамилию имел другую. Кажется — моряк — дело было на Волге.

Мне показывали дом, где жили Судейкины на ул.(?) — недалеко от Летнего сада^{185} — у них бывало очень симпатично, весело, — когда у С. появилась новая любовь (ее называли: Вера Шиллинг) — бывать стало как-то неудобно — страсть С. к этой новой была столь яростной, что делалось нетактично у них сидеть и мешать их «счастью». Эта новая «завела» книжку и к страсти подключила матерьяльный интерес. — Ольга Афанасьевна была легкой, непрактичной, истинно богемной женщиной.

М. А. Кузмин говорил, что Судейкин, рисуя, был очень разговорчив и весел; иногда просил Кузмина: «Михонька, а какого цвета платье сделать — розовое или голубое?» — он меня побранивал, что, когда я рисую (изредка, у них в комнате, за круглым столом) — то я, как «тигр». Я, правда, ничем не могу отвлекаться и совершенно ухожу из жизни!..

Очень смешная фразка К. об Ольге Афанасьевне: — «Она в детстве училась в Смольном». Кто-то спросил: «Как? разве она могла учиться — в Смольном институте?» — «Ну, да. Но для „не благородных девиц“» (там в районе было такое учреждение, тоже — Смольный). Я видала раз О. на концерте вместе с «Леночкой Анненковой» — оне танцевали «полечку Евреинова». Я не представляю себе О. А. ни серьезной актрисой, ни серьезной балериной; но куклы ее были первоклассной интересности и прелести.

Я никогда не была в Фонтанном доме, но на другой квартире С. и А. была — Фонтанка, угол набережной. Это ныне Фонтанка № 2. Оне переехали.

Памятно мне следующее — еще когда я была маленькой, моя сестра Маруся читала «Обрыв» и, вероятно, волновалась за судьбу Веры. Помню, она мне рассказывала о комнатах Веры и Марфиньки. Очень подробно. И вот, ее рассказ (а не собственное чтение романа) вспомнился мне! Комната Ахматовой (с окном на Неву) — скорее темная, мрачноватая, никакой мебели не помню. Но вид на Неву был как бы самой комнатой.

А комната Ольги Афанасьевны (в другую сторону) выходила во двор. Зеленые грядки, похожие очень на сад-огород средневековья в Италии, — с картины «Св. Георгий и дракон» — солнечная зеленая картина.

Я не помню Лурье — а сплетни соединяли его с обеими подругами. И говорилось (подробностей, конечно, не помню), что он обманул их обеих, уехав за границу с Тамарой Персиц. Одоевцева говорила об особой симпатии Кузмина к двум Тамарам. Это чепуха! К. обожал Карсавину, ни о ком из людей он не говорил с такой любовью и восхищением. «Тяпу» (Персиц) он просто упоминал всегда очень симпатично, но не без насмешки, как о всех почти людях.

Она дольше других оставалась в Ленинграде, получала журнал «Vogue» и, по словам Юры и Кузмина, «плевалась» на Лурье, — что оказалось — наоборот — влюбленностью в него! Забыла, что говорили про его музыкальные таланты. Т. Персии училась в моей гимназии (Лохвицкой), как будто, с Верой Сутугиной, — но старше меня, и я их в детстве не помню.

Я еще в гимназии слыхала о «Бродячей собаке», но не была, конечно, никогда. Да и в «Привал»^{186} попала только после закрытия «Привала». Я с восторгом смотрела на «Судейкинский зал», Яковлева и Григорьева — не помню. Сидела в «Судейкинском гроте», но не помню златоволосую Судейкину. Наоборот, за спиной круглого диванчика, на котором я сидела, было изображение ложи с дамой-брюнеткой (?). Ко мне подсел Маяковский, и я рассердилась, так как хотела поговорить с Колей Щербаковым, а вовсе не быть наказанной потом из-за Маяковского! М. был любезен, велел мне встать и одобрил мой рост. Я, желая его выкурить, говорила резко, что он, мол, не поэт. Он спросил, кто, по-моему, поэт. Я ответила: «Верлен и Блок». Он сказал, что он тоже любит В. и Б., но что и он «поэт тоже, поверьте мне».