— Потому что многие врачи и физиологи не согласны с этим. Есть сомнения, что мы не до конца разобрались в наилучшем сочетаний всех, в том числе и микроскопических составных частей нашего питания. Нам ясно лишь главное. А биохимические реакции так запутаны, что нет пока гарантии, будто все до конца известно… Конечно, многое мы получаем с растительной пищей, но кое-что содержится только в мясе. Немало физиологов вообще не согласны, что можно отказаться от забоя скота.

— Так сказать, нынешние консерваторы? Но мотивы?

— Мотивы заслуживают внимания… Физиологи опасаются, что если синтезированные продукты в чем-то окажутся неполноценной заменой естественного питания, то это может неблагоприятно отразиться на последующих поколениях людей. Тревога слишком серьезная, чтобы отмести ее без тщательнейшей проверки на практике. Речь о судьбах всего человечества.

Ветер дунул с такой силой, что Валентин с Филиппом едва удержались на ногах, а песец — тот припал к земле.

— Что, не нравится? — усмехнулся, глядя на зверя, Валентин. Ему самому было тепло: комбинезон не продувался ветром и надежно защищал от мороза. Чуточку пощипывало щеки и кончик носа, но это было даже приятно. Валентин скосил глаза: Филиппу явно не по себе на ветру и морозе, но держится, терпит парень. Молодец! И все они, нынешние, молодцы. Умельцы, умницы. Ишь как с питанием-то! Выращивать мясо, одно лишь мясо вне организма, способного страдать и мучаться, — это ли не новый успех цивилизации!

— Кыш, дружок, кыш! — замахнувшись на песца, крикнул Филипп. — Нечего тебе дать, беги куда-нибудь еще.

Зверь и вправду затрусил прочь, словно поняв, о чем ему говорят.

— Вот так и живем, — повернулся к Валентину Филипп. — Не знаю, все ли по душе тебе. Очень хотелось бы, чтобы по душе.

— Еще как по душе, Филипп! — не удержался от возгласа Селянин. — Вчера, правда, мне не по себе стало перед толпой. Глупо вел себя. Ведь вы — великолепные люди, Филипп.

— Не во всем, к несчастью, — Чичерин нахмурился. — И вчера было не так, как надо. Вот сетуют у нас: люди друг к другу не всегда внимательны, срываются, мол… А вот вчерашнее. Этого не объяснить только нравственным срывом. Это глубже. Сколько уже существует человек, а все-таки остается в нем до сих пор что-то такое… ну, первобытно-стадное, что ли… Вчера сбежались, выпялили глаза, а ведь сами потом сообразили, что нельзя, неэтично — непорядочно… Обидно, что и мы не сразу разобрались. Первая, знаешь, кто спохватилась?

— Эля!

— Нет, не она. Ноэми первая сказала, что нельзя так, что оскорбительно. На редкость чуткое сердце у нее, у Ноэми. С такою по жизни бы идти, детей воспитывать… — он вдруг осекся, добавил просительно: — Ты не смейся, что я… Что, в общем, с первого взгляда и полюбил… Вот чуткая Ноэми, а не замечает. Непонятно… Может быть, вернемся, а? Не очень-то уютно на ветру.

— Хорошо, сейчас пойдем, — согласился Валентин. — Но ответь мне на один вопрос. Если он глупый, можешь не отвечать. Перед тобой мне не так стыдно, если даже и глупый. На земле очень многое сделано, чтобы человеку было удобно и счастливо. Мы вот ездим, летаем, пожалуйста! Везде готова квартира, да еще какая. Еда — что душе угодно. Одежда — лучшего и не пожелаешь. Все-все есть для человека. Так? Но скажи, случается, что люди несчастливы из-за неразделенной любви? Или что-то придумано, чтобы таких несчастий не было? Повторяю, можешь не отвечать, если вопрос глупый.

Филипп заговорил не сразу.

— Вопрос твой очень даже сложный, — наконец сказал он. — Ты не обижайся, если я начну издалека… В природе, среди животных как идет совершенствование видов?

— В природе? Дай сообразить… Или ты имеешь в виду естественный отбор, при котором выживают только самые приспособленные к среде, самые выносливые и сильные? Но при чем тут это?

— Очень даже при чем. В человеческом обществе естественный отбор перестал быть главным регулятором совершенствования. Определяющими стали иные пути — социальное переустройство, забота о здоровье, которая начинаются еще до того, как человек родился: ведь контролируются, а если необходимо, то исправляются дефекты в генах отца и матери. Но наряду с этим чувство любви, и нелюбви, конечно, помогает сохранять и умножать хорошее в людях и одновременно притормаживать нежелательные отклонения от принятого эталона телесной и духовной красоты. За любовью и нелюбовью как бы последнее решающее слово — принять что-то или же отвергнуть. И знаешь, мне кажется, так было, есть и так будет всегда… Я говорю сухо, пожалуй, безжалостно, однако тебя интересовала почти теория… И еще ты, вероятно, думаешь сейчас: а как же я и Ноэми? Но ведь я не лишен права и возможности доказать ей — всеми делами и помыслами доказать! — что не хуже, а в чем-то лучше других. Конечно, одного этого для любви мало, я понимаю. Но если с кем-то соперничество, то на равных…

Он как-то сразу, в один, казалось, миг, подобрался, стал строже и оттого внушительнее, Филипп Чичерин. Такой и вправду был достоин преданной девичьей любви.

— Я развеял твои сомнения? — спросил Филипп.

— Не совсем… Но, впрочем, да, развеял…

— А ты не мог бы мне объяснить, — неуверенно заговорил Филипп, — почему тебя взволновало, есть ли несчастная любовь?.. У меня, понимаешь, был недавно один разговор о любви… С Халилом. Не я начал, да и просто ли начать… Халил очень завидует тебе: умеешь чувства на привязи держать. И еще он сказал, что ты будто любишь Элю, но таишься. Я не очень-то поверил ему, а теперь вот не знаю…

— Какая любовь, если любит кто-то один!

— Вот и Халил похоже говорил. Но он все, по-моему, к себе относил. Что-то у них с Элей не ладится…

— Сладится, — хмуро вымолвил Валентин. — Давай помолчим.

Они долго стояли, слушая свист ветра. О чем думал Филипп, Валентин не знал. А сам мысленно благодарил Чичерина за сердечную откровенность. Нет, он не принимал всерьез его слов о каких-то неладах между Халилом и Элей. Зато сам профилактор, которого он считал педантом и придирой, стал понятней, а оттого и ближе. Как и в случае с Ильей Петровичем, чужая жизнь и судьба открылись ему прежде всего через страдания и тревоги. В чем причина этого? Не в том ли, что он сам много страдал в прежней своей жизни, да и в теперешней тоже, и душа его отзывалась на чужую душевную боль легче и быстрее, чем на радость?

Возвратившись в дом-город, они застали только Халила.

— Валентин, дорогой, ты не слишком торопился из тундры, — не без досады объявил Халил. — Почему оба выключили свои микростанции?

— Мы слушали тундру, — объяснил Филипп.

— Эля пыталась связаться, я пытался… Эля не дождалась, ушла в ВИС…

— ВИС? Что такое ВИС?

— Всемирная информационная служба. В каждом городе есть ее станции, — сказал Халил. — Что хочешь, узнать можешь, дорогой. Когда родился твой прадед и даже какая в тот день погода была. Любые факты, любые теории все узнать можешь, только заявку сделай в ВИС. Хотя о твоем прадеде не узнаешь, наверное…

— А что намерена выяснить Эля?

— Не знаю, Валентин, дорогой. Не объяснила. «Сама, говорит, еще толком не разобралась…» Хочешь, свяжемся с нею, спросишь…

Халил громко произнес имя девушки, но ответа не последовало. Он позвал еще решительнее, но опять безрезультатно.

— Ах, нехорошо! То вы отключались, то она… Зачем так? Что у нее за секреты от меня, почему разучились мы понимать друг друга? Не в лад поем, будто оглохли. Раньше не было так.

Он горячился явно сверх обычного.

Все вышли на террасу. После вылазки в тундру с ее морозом и пургой было особенно приятно понежиться в тепле, вдыхая напоенный ароматами цветов и зелени воздух. Валентин вытянулся в кресле, полузакрыв глаза.

Прежде бы, в его первой жизни, такая благодать в Заполярье! Чтобы зелень, свет, простор. Как бы работалось и жилось!

В начале третьего подала о себе весточку Ноэми.

— Через сорок минут тебе, Валентин, и всем явиться ко мне!

Валентин не включал станцию изображений, и без того ясно представляя улыбающееся лицо девушки.