– Почему вы не считаете нужным поставить меня в известность о волнениях, охвативших суда и порты на Черном море?

Действительно, две недели назад началась забастовка судовых команд в Одесском порту. Сначала оставили работу машинисты двух пароходов, затем к ним присоединились команды всех других пассажирских и грузовых судов. Тревожными были не только требования забастовщиков, но и их превосходная организованность. Команды оставили на каждом из пароходов по дневальному при машинном отделении и на палубе для наблюдения за судовым имуществом, начали устраивать митинги, подбивать к забастовке рабочих порта. Столыпин распорядился принять самые энергичные меры: окружить территорию порта усиленными нарядами полиции, начать вербовку временных команд; по договоренности с морским министром перебросил на стоящие суда экипажи с военных кораблей, а также полицейских чинов. Он знал, что Николай II особенно ревниво относится к событиям на флоте – его все еще преследуют образы восставших «Князя Потемкина-Таврического» и «Очакова». Но какое дело царю до этого частного инцидента на коммерческих судах? И откуда он узнал? Меры по подавлению забастовки в Одессе Столыпин обсуждал с Курловым. Вот откуда дошло!.. Он вспомнил гнусные физиономии беседовавших на приеме Дедюлина и своего «товарища».

– Выступления в Одессе уже решительно подавлены, порядок восстановлен, – ответил он. – Я не хотел этим малозначительным эпизодом занимать время вашего величества.

– Надо полагать, что уже пойман и водворен назад в тюрьму и некий Тер-Петросян? – заглянул на страницы своей газеты император. – Не тот ли это преступник, который был главным участником известного ограбления тифлисского банка? Помнится, я уже как-то имел беседу с вами по этому поводу?

Какой прохвост подсунул царю и это сообщение? Не иначе все тот же Курлов. Только накануне директор департамента доложил Столыпину о побеге Тер-Петросяна. Министр пришел в ярость: снова на свободе тот самый боевик, из-за которого в конечном счете полетели со своих постов и Трусевич, и Герасимов, и Гартинг! Каких трудов стоило добиться выдачи злоумышленника властям империи, а где он теперь?

– К аресту беглеца принимаются энергичные меры, – проговорил он, а сам подумал: «Это наушничество вам с рук не сойдет, любезный Павел Григорьевич!..»

– Поторопитесь, – многозначительно произнес Николай.

Столыпин не смог совладать с раздражением:

– Ваше величество, нижайше прошу разрешить мне отпуск. С первого октября, после завершения киевских торжеств.

– Не возражаю, – ледяным голосом изрек царь.

И Петр Аркадьевич вдруг понял: Николай ничего не простил ему. Ни той расписки из блокнота «Для памяти», куда царь вынужден был синим карандашом записать условия премьер-министра на трехдневные каникулы Государственному совету, и увольнение «в отпуск» своих клевретов Трепова и Дурново, и выступление против Распутина, и вновь поднимающуюся волну забастовок и демонстраций.

«Отпуск… Вернусь ли я после него в Петербург председателем совета министров и министром?..» – подумал Столыпин, молча направляясь к дверям и чувствуя на своей спине взгляд Николая.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Антон, приехав в Питер, позвонил Красину.

– Уже обернулся? – прозвучал в трубке голос Леонида Борисовича. – Если можешь, сейчас же и заходи: я сегодня уезжаю.

Путко, поспешил на Невский. Инженер обнял, провел в комнату. Начал расспрашивать о Камо.

– Очень хорошо! Теперь ищи ветра!.. Да ведь он, бедовая головушка, только вздохнет на свободе полной грудью, как уже снова что-нибудь рискованное задумает. А времена-то не те… – Привычно по-холостяцки начал накрывать на стол. – А ты чего же не поехал вместе с ним? За кордоном во всем бы и разобрался.

– Хотел, – признался Антон. – Но теперь должен помочь одному товарищу…

Он рассказал о встрече с Серго.

– Серго в Баку? – удивился Красин. – Не предполагал. Мне передавали, что он в Париже. Отличный товарищ! Знал его еще на нефтепромыслах. Я там, в Баилове, первую свою электростанцию поставил.

– Как же, видел ее: «Электрическая сила»!

– Пыхтит? – в голосе инженера прозвучало удовлетворение.

Антон с удовольствием выпил чаю, расправился с бутербродами. И, переборов смущение, приступил:

– У вас есть деньги?

– Наконец-то перестаешь быть белоподкладочником, – одобрительно улыбнулся Леонид Борисович. – Тебе много нужно?

– Не мне. Серго нужны. Для дела.

– Понятно… – Красин провел пальцем по переносице. – Конечно, дам все, что у меня есть. Только есть-то мало: семья еще в Берлине, ей оставил и здесь на устройство поистратился… – Он говорил с виноватым видом. Встал, прошел по комнате. – Ну да что-нибудь придумаем… Эх, нет Саввы Морозова…

– Вы о том купце, который несколько лет назад застрелился где-то на Лазурном берегу?

– Не купцом он был, а одним из крупнейших российских фабрикантов. И моим хорошим другом. – Инженер вздохнул. – Я у него в Иваново-Вознесенске тоже электростанцию ставил. Савва нам крепко помогал… – Леонид Борисович прошелся по комнате. – С пустыми руками я тебя не отпущу.

Но у Антона внезапно возникла идея.

– Когда ваш поезд?

– В семь вечера.

– Я вас еще застану!..

Извозчика он брать не стал: хоть и гривенник, а жалко. Исаакиевская площадь была не так далеко. Против собора громоздилось здание гостиницы «Астория».

– Проживает у вас господин Переломов?

– Как же-с, – не заглядывая в регистрационную книгу, почтительно ответил портье. – Нумер тридцать третий.

– Он у себя?

– Изволили с утра отбыть на Царскосельский ипподром – нынче-с знаменитые бега!

Ждать возвращения золотопромышленника? Тем временем уедет Красин… Нет, надо разыскать на ипподроме.

Состязания были в самом разгаре. Трибуны переполнены. Бинокли, лорнеты. Где среди этого скопища отыскать Переломова? Наверное, в самой дорогой ложе. Определить ее было нетрудно – она располагалась в центре трибун, рядом с финишными флажками, под сенью драпированного солнцезащитного навеса. Здесь зрители не теснили друг друга: просторные соломенные кресла, шезлонги, столики с напитками. Ну конечно, вон и Переломов – собственной персоной! В долгой дороге он чем-то расположил к себе Антона. Живоглот, ясное дело. Но одержим не только жаждой набить мошну. Наверное, похож на того Морозова. Кстати, и сам – Матвей Саввич…

Путко придвинулся к барьеру. Ухо улавливало какую-то тарабарщину: «Захватил на финише!»,

«…Побивает на полголовы!», «А мой-то – выигрывает кентером!..», «Слышали: Брунгильда, дочь Князя

Боргезе, принесла рыжего жеребца от Санди-Мотора!..»

Антон выбрал вороную тонконогую лошадь с маленьким напружиненным ездоком в пунцовой куртке. Куртка полыхала на солнце и была видна издалека. Вот всадники ближе, ближе… На трибунах зарождается и шквалом нарастает рев. Взметаются вверх руки с зажатыми в кулаках программками, шляпами, зонтиками. Вороная лошадь с наездником в огненном камзоле вырывается вперед и первой пересекает финиш.

– Ур-ра! – присоединяет свой голос Антон к реву толпы. Он выиграл! Еще одна отличная примета!..

В заездах наступил перерыв. Болельщики покидали трибуны. Начали подниматься и в ложах.

– Матвей Саввич! Вот так встреча!

– Ага, и ты здеся, галантерейщик! – тоже радостно пророкотал Переломов. – Ну, дак чо скажешь?

– По-моему, интересно, – протянул Антон.

– Да, привод лошадей куда богаче прошлогоднего, – согласился сибиряк. – Оннако покеда игрушки, конюшенные мальчики. – Он хитровато улыбнулся, погрозил пальцем, перехваченным массивным перстнем с бриллиантом. – Отнекивался: «Я не я!» А сам – любитель? Зараз поглядишь на мою любимицу Сан-Суси. Заберет приз – хошь, пари будем держать? Тышшу ставлю!