В канун отъезда Серго в Париж Сардар-Мохи, «главнокомандующий, даровавший жизнь», пригласил его – советника и друга – в свой дом в Реште. У хоуза, фигурного бассейна из голубых изразцов, окруженного кустами роз, были разостланы пушистые ширазские ковры, на деревьях в клетках пели соловьи, а в траве стояла клетка с полосатой гадюкой. Змея открывала пасть, дрожал тонкий раздвоенный язык, и видны были два изогнутых зуба, прикосновение их грозило неминуемой смертью. На голове этого диковинного пресмыкающегося как рога торчали шипы, покрытые мелкими чешуйками. Гадюка была надежно упрятана за металлическими прутьями, но ее жестокие глаза, само ее присутствие в полушаге от ковра не располагало к сонливости.

Вместе с Сардаром-Мохи провожали Серго его младшие братья и сподвижники – Али Султан и Мирза Керим Хан. Проводы были устроены по всем правилам. Пиликал скрипач. Телохранители подливали в чаши ледяной шербет. В вазах драгоценными камнями светились засахаренные фрукты. Сказка, да и только! Прощаясь, Сардар процитировал великого Фирдоуси: «В мире все покроется пылью и будет забыто, только двое не знают ни смерти, ни тления: лишь дело героя да речь мудрого человека проходят столетия, не зная конца. И солнце и бури – все смело выдержат высокое слово и доброе дело». И, обняв, добавил свое: «Да продлит аллах до бесконечности твои дни, муштехид и брат!»…

Еще в дороге, подъезжая к Баку, Серго прочел в «Кавказе»: отряд Сардара-Мохи выступил в поход к Черному перевалу. К двум тысячам его всадников присоединились в пути три тысячи бахтиаров. Официальная газета наместника мрачно и скупо комментировала события в Персии. Но Орджоникидзе не нужно было читать между строк – все вновь живо предстало перед глазами.

Сейчас он посмотрел на далекий, резко обозначившийся морской горизонт. Да, Персия, хоть и совсем рядом, недосягаемо далека… А Сардар-Мохи, значит, снова оставил свой дом с хоузом и ширазскими коврами и снова ведет бессмертных к Черному перевалу. Мужчина и в собственном доме гость… Но чужие дома и чужие края становятся частью его собственной жизни, если в тех домах и краях вершатся дела, дорогие его уму и его сердцу.

Воротничок был безукоризненным, на галстуке булавка с жемчужиной размером с фасолину. Авель провел щеточкой по усам и распечатал коробку папирос «Интеллигенция».

– Все ясно, – выгреб из коробки папиросы про запас Серго. – Ты у капиталистов на хорошем счету.

– Во всяком случае, в курсе всех их дебетов, кредитов и афер! – Енукидзе широко повел ладонью, показывая на шкафы с папками.

– Я приехал не для того, чтобы ревизовать твоих подопечных, – Орджоникидзе с неприязнью посмотрел на тисненные золотом корешки.

– Сделаем поправку: пока, – чиркнул фосфорной спичкой секретарь «совета». – Верю, наступит время, когда и мои познания в двойной американской бухгалтерии пригодятся.

– Вот-вот, – проворчал Серго. – Для этого я и приехал. Поторопить время. Так что кончай свои сальдо-бульдо – и рассказывай, как дела.

– Совсем европейцем стал, не даешь развести восточные церемонии! Забыл, как полагается? Надо расспросить о здоровье, хороший ли был ночью сон и светлым ли пробуждение, не забыть о погоде и аппетите, оян-буян, о том о сем. А ты сразу быка за рога! Красиво, да? – с шутливой укоризной поддразнил Авель. Но тут же приступил к делу: – Настроение у народа боевое. Рабочие верят, что вновь настанет наш день. И ждут его. Как ни стараются столыпинские гробокопатели, им не удалось и не удастся вырвать из бакинской почвы эсдековские корни – чересчур глубоко они проросли!

Серго не сдержал улыбки: хотя его друг и сам посмеивался над восточной цветистостью, не мог обойтись без красивых слов. Но в картине, которую продолжал живописать Енукидзе, Серго увидал самое существенное: бакинская организация не только выстояла, она продолжает принимать участие во всех повседневных делах рабочего населения, остается массовой в полном смысле этого слова. Хотя кое-кто из старых работников отошел от партии, костяком остаются ветераны движения – и пролетарии и интеллигенты. И что тоже отрадно, недавно местные меньшевики выступили за объединение с большевиками, высказались против ликвидаторов – за сохранение нелегальной РСДРП.

– Это облегчает мою задачу, – сказал Серго. – Давай подумаем, где и когда нам лучше всего провести заседание Бакинского комитета, на котором я доложу о созыве всероссийской общепартийной конференции.

Спустя несколько дней там же, в Балаханах, в Народном доме, заседание состоялось…

По случаю окончания успенского поста и начала мясоеда в Царском Селе давался большой бал. Праздник открывал сезон в этой резиденции Николая II, соперничавшей с петергофской Александрией, где царь и вся августейшая семья проводили весну и начало лета.

Приглашенные были заблаговременно предупреждены, что предусмотрен и грандиозный маскарад, на котором император предполагает быть в наряде Алексея Михайловича, второго царя из династии Романовых, а императрица – в одеянии боярыни XVII века. Посему желательно, чтобы и гости явились в соответствующих костюмах.

Двор готовился к приему. Каждый, удостоенный билета, отыскивал для своего платья какую-нибудь примету того столь любезного царю давнего века.

В день бала погода стояла, как говорили, «лейб-гвардии царскосельская»: сияло солнце, но уже без жары. В парке около Большого дворца и вокруг озера была устроена выставка в ознаменование двухсотлетия Царского Села. Неподалеку возвели целый городок Федоровский, в точности воспроизводивший архитектурный стиль каменного зодчества XVII века. Городок примыкал к Александровскому парку.