Утром Прокопьич опять повел Антона в лес, забирая далеко влево от зимовья. Наконец они вышли к неприметной тропе, вившейся среди сумрачных вековых елей. Хотя солнце было уже в зените, сюда не проскальзывали его лучи. В вышине гудел ветер, но здесь не колебалась ни одна ветка.

Лесник придержал Антона в кустах, за толстым стволом, обросшим бледно-зеленой плесенью. «Что это мы как в засаде?» – подумал Путко.

Ждали долго. Наконец послышались осторожные шаги и меж деревьями замелькала фигура. Человек шел быстро, но останавливался, прислушиваясь. В руках у него был короткий казачий карабин. Палец он держал на спусковом крючке. За спиной ходока выше головы громоздился мешок. Антон уже мог разглядеть лицо – широкое, четырехугольное, с выпуклыми скулами, приплюснутым носом и раскосыми глазами.

Лесник шагнул мужчине навстречу и тут же, одновременно с выстрелом, упал в траву. Антон бросился к нему.

– Ну! – пробурчал Прокопьич, приподнимаясь. – Штоб те язвило!

– А, это ты, чёрта! – с облегчением отозвался мужчина, отводя в сторону карабин.

– Чо пуляшь, хабарда?

– На нашей путе – кто первый! – раскрыл тот в улыбке щербатый рот.

«Горбач», – догадался Антон.

– Вот, Хасан, – старик показал горбачу на студента. – Как лонись… Все и прочее: пачпорт, часы с боем.

Он достал и протянул мужчине мешочек. Хасан взвесил в руке, удовлетворенно хмыкнул. Снял свой «горб», вынул эмалированную кружку. Высыпал в нее крупинки. В мешочке еще оставалось немало. Старик аккуратно завязал, спрятал:

– Твое будет, парень, кады принесешь.

– И деньги тоже?

– Само собой.

– Сколько?

– Поболе.

– Как в тот раз? Якши, уважу. – Горбач достал из кармана веревку, подошел к Антону, начал измерять его, привставая на носки: от плеча до пояса, от пояса до пяток, как портной. Даже голову измерил, завязав узелки. Потом снял мерку с ноги. – К тебе принести?

Прокопьич кивнул.

– Когда?

– Дак кады обернешь собе, – пробурчал тот в бороду.

Проводил Хасана взглядом. Не поворачиваясь к Антону, сказал:

– Хабарда, буйный парень. Оннако лжи и омманов не знат…

Через несколько дней под вечер – они уже вернулись из лесу и Антон раздувал во дворе самовар – в калитку забухали. Он подошел, глянул в щель. Хасан стоял с мешком за спиной, с неразлучным карабином в руке.

В избе горбач выстроил на столе стопку золотых монет – полуимпериалов, выложил пачку банковских билетов и серую книжицу паспорта.

Старик взял паспорт, раскрыл, начал недоверчиво разглядывать страницы, рассматривать на свет плотные листы с проступающим водяным знаком – двуглавым орлом.

– Не сумлевайся, Прокопьич. Все подписи и печатки железные, клянусь аллахом. Запишем все честь по чести.

– А часы? – видимо часы казались леснику самым важным.

– Как уговорились, – Хасан вынул новенький, сверкающий хронометр. Это был «Эриксон» – с двумя крышками, с выгравированными на них медалями и титулами поставщика императорского двора и даже с внушительной, хотя и дутой, цепочкой для жилета.

– А одежа?

– Все будет в ажуре, ты же меня знаешь!

– Знаю, – угрюмо согласился старик.

– Смотаюсь к артельщикам, – Хасан кивнул на тяжелый мешок, парусина его обтягивала объемистую бутыль. – Послезавтра к обеду вернусь. И хайда-айда!..

Горбач ушел по своей тропе. А наутро Антон и Прокопьич приступили к последним приготовлениям. Старик затопил по черному баньку. Студент старался по хозяйству, помогал, чем только мог. Как отблагодарить старика? Как заглушить чувство вины перед ним – хотя в чем эта его вина?..

Прокопьич навязал два свежих березовых веника, распарил.

В низко рубленной баньке пахло смолой, березовым духом, горчило горло и щипало глаза дымом. Старик плескал из ковша на раскаленные камни. Они шипели. К потолку поднимался пар.

Поочередно хлестали друг друга вениками, растирали жесткой мочалкой, охали, кряхтели. Антон тер волосатую мускулистую спину Прокопьича и вдруг увидел на лопатке проступившие под седыми волосами вытатуированные, размером с вершок, синие буквы: «КАТ». Он вздрогнул: «Палач?»

– Давай ишшо! – выгибал спину старик.

«Прокопьич – палач?» Это было непостижимо! «Всех подбирает…» Те ржавые кандалы за поленницей. И любовь к лесу. И несдерживаемая скорбь о Жене. О завтрашнем его уходе. «Как сын…» И соболишко в закутке за печью. Неужели могут совмещаться в человеке любовь ко всему сущему и эта ужасная профессия? Любовь – во искупление?.. Антон отбросил мочалку.

– Ты чо? – повернул к нему косматое мокрое лицо старик.

– Кем ты был, Прокопьич?

Старик не понял. Антон ткнул его пальцем в буквы на лопатке:

– Тут написано!

– А-а… – Лесник опустился на лежанку, провел ладонью по мокрой груди. – Она! – Поднял глаза. В сыром тумане баньки они засветились, как угли. – За нее…

– О чем ты? Я тебя о буквах спрашиваю.

– За нее, сынок… – Он поник. – Почитай, моложше тобе был… Любились мы с ей. А помешшик наш, я-т курской, Прохоровского уезду, он ее собе. Она: «Не, не замай!» А он ее изнасильничал, адали зверь. Она-т руки и наложила. Ну, я его подстерег… – Старик стиснул пальцы. – Меня в кандалы – и сюда, вечником. Ишшо, оннако, при батюшке Лександре Втором, до освобождения.

– Но почему же «кат»?

– И тут, – лесник поднял спутанные пряди, Антон увидел такие же буквы, впечатанные в кожу лба. – И тут, – Прокопьич выставил плечо. На нем тоже проступило: «КАТ». – Лонись как оно – клеймили, ровно лошадей аль быков. Раскалят докрасна и на лоб. Ежели бродяга, «Б» выжгут, ссыльный поселенец – «С» и «П», ну а «КАТ» – каторжный, значит.

Антону стало нестерпимо стыдно.

– Извини меня, Прокопьич… Какая она была? Красивая?

– Она! – Голос старика словно бы поднимал ее на недосягаемую высоту. – Она… Махонька. Как козочка.

– Прости меня, отец…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

В первой половине июля начальник московского охранного отделения полковник Заварзин направил своего офицера, ротмистра Иванова за границу для сбора очередного «урожая».

С давних пор, еще со времени Зубатова, московское отделение находилось в привилегированном положении – оно имело, параллельно с департаментом полиции, своих собственных секретных сотрудников, освещавших революционные эмигрантские организации и сообщества, которые после поражения революции 1905 года обосновались в различных городах Европы. На этот раз ротмистр выехал на встречи с агентами в пограничном пункте Сувалки, а также в Лейпциге и Париже.

Неделю назад Заварзин получил от Иванова телеграмму, отправленную уже на обратном пути – из Варшавы. Ротмистр извещал, что в ближайшие дни в Москву должен прибыть некий «Алексей», немалая сошка в подготовке предполагающейся конференции Российской социал-демократической рабочей партии. Офицер указал подробный путь следования «Алексея», адреса его явок, сообщил, что фотография наблюдаемого в «конторе» имеется, однако же следует учесть, что он может сбрить бороду и усы.

Едва посланец из Парижа оказался в пределах империи, его задержали. Дорогим презентом оказался обнаруженный при обыске листок с адресами более сорока явочных квартир заграничного партийного Центра в различных местах России. Полковник поначалу не поверил в удачу. Но первые же проверки подтвердили: адреса подлинные.