Когда Сергей вернулся в палату, отец нажимал кнопки маленького телевизора на передвижном штативе. Переключил несколько каналов и приглушил звук.

– Знаешь, когда-то я мечтал стать кинооператором.

– Ты?

– Да. Как бы тебе объяснить… Я все вижу кадрами. Говорят, одни воспринимают мир словами, другие – звуками. А у меня – словно всегда экран перед глазами.

– Почему же ты не пошел учиться на оператора?

– Сначала нужно было тетке помочь – бросил школу и пошел на завод. Потом бегал на киностудию, пытался устроиться туда электриком. Не взяли. Потом вроде и мог пойти учиться, да все откладывал, думал – успею. Затем – женился, потом ты родился...

Некоторое время помолчали.

– Ты меня извини, сынок, – сказал Борис Степанович. – Не хочу опять поднимать эту больную тему, тем более, сейчас. Хотя, может, сейчас самое время – когда еще мы смогли бы так спокойно поговорить по душам? Я так понимаю, что тебе в твоей телефонной шарашкиной конторе нравится. Работа там не бей лежачего. Правда, никаких перспектив, и зарплата – курам на смех. Или я не прав?

Сергей скривил недовольную мину. Ничего не ответил, однако.

– Но и социологом ты вряд ли здесь устроишься. В Америке своих социологов предостаточно. Словом, Серега, пора тебе заняться чем-то серьезным. Нужно переучиться, приобрести другую специальность. Я, кстати, уверен, что из тебя получился бы неплохой адвокат.

– Все правильно ты говоришь, папа. Но, к твоему сведению, чтобы стать адвокатом, нужно потратить лет пять, как минимум, а то и больше. А я хочу жить сегодня, да, жить – легко и красиво. Я так жил в Киеве. И если бы не ты, со своим желанием уехать в эту идиотскую Америку!..

Возникла неловкая пауза. Борис Степанович посмотрел на сына, в этот раз – хмуро. Он знал, что Сергей не любит Америку и жить ему здесь не нравится. Это очень огорчало Бориса Степановича. Но печалило и удивляло другое – упорство, с каким Сергей продолжает цепляться за прошлую беззаботную жизнь, все еще верит в возможность легких путей. «Вроде бы взрослый мужик, а рассуждает, как ребенок, ей-Богу».

Сергей поднялся:

– Где же эта чертова медсестра? Собирается менять капельницу или нет? Пойду, приведу ее.

Минут через десять оба вошли в палату. Черная сестра на ходу надевала резиновые перчатки. Она была чем-то недовольна, ноздри ее широкого носа сердито раздувались.

Распрямив руку больного, медленно потянула за ленточку пластыря. Борис Степанович скривился – пластырь прилип к волоскам на руке.

– Вена устала, – и резким движением она выдернула иглу.

– Будет новую дырку бурить? – спросил Борис Степанович.

Медсестра стянула резиновым жгутом руку больного, стала вводить иглу. Вдруг резко выдернула, вонзила в другое место, опять выдернула. Лицо Бориса Степановича стало, будто из гуттаперчи: губы скривились, глаза сузились, его тело под одеялом извивалось.

– У него плохие вены.

– Отойди от него! – крикнул Сергей.

Сестра удивленно вскинула брови:

– Что-то случилось? Я обязана поставить больному капельницу.

– Я сказал – отойди от него!

Ядовито улыбнувшись, она наложила на ранку пластырь и ушла.

Борис Степанович утер кулаком слезы:

– Моя б воля, я бы эту папуаску...

…

– Если хотите на что-либо пожаловаться, обратитесь к социальному работнику. Его кабинет на втором этаже, – посоветовали Сергею в ординаторской.

…Широколицый мужчина средних лет пригласил сесть. Накрахмаленный воротник рубашки плотно облегал его мясистую, в складках, шею.

– Я хочу отказаться от этой медсестры! Что значит – у отца плохие вены? У него точно такие же вены, как у меня, – Сергей подтянул рукав свитера и показал свою оголенную руку. – По-вашему, это плохие вены?!

– Успокойтесь. Не нервничайте.

– Эта медсестра – расистка. Черная расистка!

– Да, безобразие, – мужчина вдруг встал, подошел и проверил, плотно ли закрыта дверь. – Искренне вам сочувствую. Но у медсестер, знаете ли, очень сильный профсоюз, они никого не боятся. Напишите на этом бланке, что желаете, чтобы вашего отца обслуживала другая медсестра. Только не пишите, пожалуйста, что мисс Кендра расистка. Начнутся долгие разбирательства, кому это нужно? В графе «причина отказа» поставьте прочерк. Договорились?.. Вы-то сами, позвольте спросить, откуда родом? А-а, русский – водка, балалайка, Брайтон-Бич, – мужчина подмигнул. – Кстати, как ваш отец себя чувствует? Может, ему нужен священник? – на лице мужчины изобразилась легкая озабоченность. – Могу устроить, это моя работа.

– Священников приглашать?

– И священников тоже, – он нажал пару клавиш компьютера. – Вот, пожалуйста, Русская Православная церковь Святой Троицы, настоятель – Всефолот Дутикофф. Могу позвонить, и он вашего отца обслужит.

– Спасибо, не надо.

– Как знаете, – мужчина громко высморкался в бумажную салфетку. – Извините, я только что после гриппа. Могу ли поинтересоваться, что произошло с вашим отцом?

Он внимательно слушал рассказ Сергея, изредка роняя:

– Да-да, понимаю, какой ужас.

Когда Сергей умолк, мужчина задумался. Снова покосился на закрытую дверь.

– Знаете, я могу оказать вам одну ценную услугу. Вот, рекомендую, – он вытащил из кармана и протянул визитную карточку какого-то адвоката.

Сергей взял карточку. В Америке он не раз слышал о судебных исках на врачей, о выигрышах в миллионы долларов. Газеты и журналы в Нью-Йорке, рекламы на автобусных остановках и в метро пестрят приглашениями типа: «Если вы стали жертвой врачебной ошибки, обращайтесь в адвокатскую контору Джонсона и Голдмана». Сергей и сам подумывал после выписки отца связаться с каким-нибудь адвокатом. Проконсультироваться. А тут – на ловца и зверь бежит.

– Джеффри – отличный парень, скажете ему, что вы от меня.

12

Редкие тучи быстро плыли по небу, ненадолго заслоняя мартовское солнце. Борис Степанович прикрыл глаза. Солнечный лучик согрел щеку. Немного «прогревшись», Борис Степанович облокотился на подоконник и стал смотреть в окно.

Отсюда открывался отличный вид: на противоположном берегу Гудзона громоздились манхэттенские небоскребы, буксир по реке толкал баржу, над волнами кружились чайки.

Борис Степанович осторожно пощупал живот. Хирург, снимая скобки, заверил, что со временем все придет в норму. Хирург – толковый мужик, свое дело знает. Взял щипчики, р-раз, р-раз – и металлические скобки выскочили одна за другой. Пожал на прощанье руку и сказал какую-то фразу, где прозвучало несколько знакомых слов: «рашен», «водка», «олл райт».

Завтра – домой. Мягкий диван, телевизор, газеты на столе, очки в футляре... Все это вдруг показалось таким далеким, таким родным...

От берега отчаливал прогулочный катер, вез туристов к Статуе Свободы, к Нашей Леди, – так ее называют в Нью-Йорке. Следом за катером увязалась стайка чаек. Птицы сопровождали катер, ловя на лету кусочки пиццы, печенье, чипсы, – все съедобное, что летело за борт.

Борис Степанович сузил глаза... Когда это было? Кажется, еще вчера. Днепр, лодка, ивы над берегом. Он сидел на веслах. А перед ним, плотно сдвинув коленки, сидела Люда. Держала в руках сорванную лилию. Борис Степанович греб, слушая ее рассказ о том, что из лилий изготавливают какое-то ценное лекарство, и высматривал между тем тихую заводь в ивняке. Иногда он поворачивал под волну, и тогда лодку подбрасывало. Люда ойкала, хватаясь руками за борта. Потом незаметно поправляла юбку, и на ее щеках проступал стыдливый румянец…

А потом было долгое ожидание ребенка. Бесконечные походы по врачам. То надежды, то отчаянье. Встречал жену с одним и тем же вопросом: «Ну что?» Она прижималась к его груди и слезно шептала: «Нет, опять нет…» Наконец, родился сын: четыре двести. Во, карапуз! Борис Степанович пропустил тогда с ребятами не одну граммульку, и не только портвейна «товарищеского». В роддоме ему вынесли теплый комочек, завернутый в пеленку. Он вглядывался в носик, в зажмуренные глазки. Не мог поверить, что это – его сын, его кровь. «Сынуля. Мужичок. Продолжатель рода Сухоцких. А-ах, ни положения, ни связей нет у твоего отца. Что же я смогу тебе дать, чтобы твоя жизнь была легче и счастливее моей?» Держал сына так крепко, с таким напряжением, будто стопудовую гирю. Подошедшая нянька опытной рукой забрала ребенка, обронив: «Папаша, вы же его задушите»...