восторгом и Морфея отгоняя.
89
И мы отправились встречать рассвет…
Усевшись возле берега морского
на голышах холодных, так что повод
был подстелить пиджак или жакет
иль войлочное одеяло, вместе
уставились на бледный горизонт,
на ровный, как стекло, и сонный Понт,
и говорили о любви, о чести,
о смысле жизни, вторили точней
мы Алле, этой чистой, как ручей,
90
и светлой девушке… А между тем светлело
на горизонте, словно кто водой
тихонько капал на картон простой,
где акварелью иль, быть может, мелом
нарисовал художник горизонт
и небо. Впрочем, все было прекрасней.
На ровной линии, как если б ватерпасный
прибор здесь поработал, как архонт,
вставало солнце – бледность чуть с оттенком
зеленоватым расступилась, мелко
91
нарезанные звезды уж совсем
поблекли и в пространстве растворились.
Холмы левее нас, что так теснились
к воде, словно животные, затем,
чтобы напиться, вдруг порозовели,
на горизонте облачко одно
все становилось более красно,
и вот случилось то, что мы хотели:
луч солнца появился, а за ним
сам красный диск касанием одним
92
небесной сферы обозначил утро.
И вот уже полез все выше, вверх,
и, как ни странно, красный цвет померк,
все озарилось золотым – как мудро
устроен мир! – и ровный, дивный свет
полился на пространство, сотней красок
мир заиграл, а солнце без огласок
велеречивых в головах на нет
свело пустые мысли о невечном.
И мысль с аршин расправила, конечно,
93
дух тем, кто был тогда на берегу…
Я думаю о том, что невозможно
все время помнить главное, и сложно
не быть как все, а, значит, на бегу
жизнь не вести, не замечая жизни…
Но иногда, остановясь хоть раз,
вдруг замечаешь, что когда-то нас
так потрясало – как над крышей виснет
луна или потратишь полчаса
на солнечный восход, на небеса
94
светлеющие, или вдруг вниманье
сосредоточишь на жучке в траве,
и вот уж происходит в голове
переворот: приходит пониманье
того, что жизнь есть дар, и что вокруг
гораздо больше света, чем казалось,
и что картина мира искажалась,
и что куда полезнее досуг,
чем самая полезная работа,
и что рожден ты, видно, для чего-то…
VI. СЛЕЗЫ ПРОЩАНИЯ
95
Но возвратимся в лагерь. В этот день,
когда встречали мы рассвет у моря,
едва мы возвратились, как нас Горин,
директор лагеря, собрав всех вместе в тень
акации, отчитывал. Конечно,
ругал он Аллу: как она могла
режим нарушить лагерный? Была
его речь чуть напыщенной, сердечно
мне было Аллу жаль, но, наконец,
директор, чуть смягчившись, как отец,
96
похлопал Аллу по плечу и задал
вопрос всем нам: «Ну как? Простить ее?»
«Простить! Простить!» - кричали, как зверье
бессмысленное, дети. Новым взглядом
смотрел на них я: как они могли
ее считать хоть в чем-нибудь виновной!
И сколько лицемерия в удобном
слащавом возгласе, как будто у земли
нет соков, чтоб сердца их благородством
наполнить. Я почувствовал сиротство
97
свое средь них и даже оскорблен
за Аллу был. О нет, не справедливость
в них возмутилась, перейдя в крикливость
слащавую «Простить!», и не резон
любви сердечной к Алле, а пустое
их легкомыслие, которое горазд
сказать сегодня «да», а завтра даст
кто подзатыльник, назовет святое
распутным, и они кричать, глядишь,
начнут другое – рефлективно лишь…
98
Такие чувства мной тогда владели…
Конечно, я зеркально отразить
пытался их, но, к сожаленью, нить
с тем временем оборвана и, Цели
достигнув раз душой, я потерял
связь с Духом, потому, топчась на месте
который год без нужных мне известий,
я думаю, что бледно вам сказал
об очень важном, впрочем, все сомненья
оставим для себя и вне творенья…
99
Итак, я двадцать дней всего лишь – да –
был в лагере, однако, след глубокий
в моей душе оставили те токи,
что Алла мне давала. В день, когда
я должен был со всеми уж уехать,
мы с Аллою пошли в кафе вдвоем,
не помню, говорили мы о чем,
но помню, как я тронут был успехом
в ее глазах и как смущался чуть
мысль формулировать, болтая что-нибудь.
100
И помню те сердечные терзанья,
когда, уже простившись, и домой
приехав в Симферополь, сам не свой
ходил в пустой квартире и рыданья
свои не сдерживал, казалось, рухнул мир,
и жизнь остановилась. Пустотою
дохнуло в сердце, глядя на обои,
я думал – два часа назад кумир
души моей со мною был, глядела
она в глаза мне, а сейчас вот тело
101
свое не знаю деть куда. Зачем
и как мне жить?.. И горькие рыданья
прорвались через горло с содроганьем,
и пелена соленых слез совсем
вид комнаты – сейчас мне чуждой – скрыла.
Я утешался только лишь одним:
спустя два месяца, ну, может с небольшим,
мы встретимся опять, поскольку было
о том условленно меж Аллою и всем
отрядом нашим, впрочем, кто и с кем
102
там договаривался – я не помню. Главным
являлось то, что с Аллою мы там
увидимся. И это, как бальзам,
смягчало мои муки. Но забавно,
что я два месяца спустя, когда
настал день встречи, перепутал время,
назначенное Аллой, и со всеми
пришедшими на встречу никогда
уж не увиделся. Должны мы на вокзале
встречаться были, под часами, в зале
103
для ожидающих, но опоздал на час
на встречу я и вот, кусая локти,
домой вернулся и никак не мог тех
причин понять, из-за которых раз
да и забыл, во сколько же встречаться
мы собирались. В скорби я домой
вернулся. Но, как видите, живой
остался, я и потому прощаться
пора с прекрасной Аллой. И к тому ж
не стоит делать мне сейчас картуш
104
для вензеля и помещать лишь Аллы
инициалы в центре всей главы
об отрочестве. С ней я был на «вы»,
а в лагере, как водится, немало
девчонок было, и в одну из них
влюбился я. Она была из школы
моей, но на год старше, полуголый
и пестрый вид ее привнес тот штрих,