Мы вошли в пельменную, стали в очередь. Отвратительный запах нас не смутил. Я огляделся. Там и сям стояли группки мужчин вокруг бутылок водки и пива. Все они уже были пьяны, поэтому громко разговаривали, сморкались, брали руками пельмени, чтобы закусить, в общем - обычная картина.

Отстояв очередь, мы взяли по порции пельменей, два пустых стакана и отыскали укромный уголок между пьющими и громко разговаривающими двумя мужиками и стоящей у окна, шокированной грязной обстановкой и пьяными персонажами, молодой, хорошо одетой женщиной. Она занимала столик одна, не касалась локтями липкого стола, а вилку держала двумя пальцами. По сторонам она не глядела, видимо, чтоб не стошнило. Ела сосредоточенно и аристократично. Я даже залюбовался ею… Как я всё-таки опустился!..

За большими грязными окнами вечерняя суета. Все куда-то бегут, улица забита машинами… Домой все спешат после работы.

Мы выпили сначала по пятьдесят грамм за встречу и закусили пельменями. Аристократка ушла. Я почувствовал себя свободнее, хотя немного взгрустнул. Горилка оказалась так себе. Русская водка лучше. Выпив больше половины бутылки, мы взяли ещё по порции пельменей, чтобы как следует закусить. Олег рассказывал мне о людях своего театра много смешного, вставляя украинскую речь, я развеселился. Допив горилку, мы решили идти в зоопарк.

2.

Однако оказалось, что зоопарк уже закрыт. Я предложил взять водки и отправиться пешком к моему знакомому, что живёт рядом с институтом, где я учился, в Собиновском переулке. Так и сделали. Мы купили в ларьке две бутылки дешёвой водки и направились к моему приятелю.

У приятеля сидел его приятель, которого, впрочем, я знал хорошо, и нам обрадовались, что было приятно. Хозяина комнаты звали Николаем. Он на год раньше меня поступил в институт и уже закончил его, теперь же работал дворником и поэтому эту комнату получил, как и я, от ЖЭКа (или ЖЭУ, всё никак не могу запомнить, как они называются). Второго парня звали Арнольдом. Это заграничное имя немножко не вязалось с его рязанской внешностью. Возможно, было ненастоящим. Арнольд персонаж примечательный. Его знают все студенты и многие жители центра Москвы, он с незапамятных времён трётся в среде околотеатральной, говорят, когда-то учился в нашем институте, но когда, у кого, никто толком не знает. В последний год он сильно опустился, стал неряшлив, ночевал, где придётся, у всех занимал деньги и никому не отдавал долга... У него была одна фишка: ходить по центру Москвы и у всех стрелять сначала по две копейки, потом по пятнадцать, когда оплата за звонок по таксофону подорожала. Якобы позвонить. Так он собирал себе на пропитание. Нередко он подходил к одним и тем же людям по нескольку раз, - центр Москвы не такой уж большой, - естественно, он никого не узнавал, но его узнавали, поэтому реакция иногда была неадекватной, как говорил Арнольд. Мы же относились к нему с сочувствием.

Николай разогрел картофельные котлеты, открыл банку консервов, и мы уселись за стол. Я и Олег уже почти протрезвели. Мы выпили по маленькой, потом ещё по маленькой. Я держал на коленях сборник стихотворений Бродского, который взял со стола, едва вошёл в квартиру.

- Любишь Бродского? - спросил Арнольд.

- Не то, чтобы люблю. Хотя в последнее время он мне близок. Я люблю его «Речь о пролитом молоке». И ещё «Я обнял эти плечи и взглянул на то, что оказалось за спиною…» А вот, не помню, откуда, его строки: «Во всём моя, одна моя вина. И хорошо. Спасибо. Слава богу». Правда, хорошо? - сказал я, связывая эти строчки напрямую со своим настоящим положением.

- Да, - горько согласился Арнольд, приступив к еде, не дожидаясь первой рюмки.

- Но вообще-то, - продолжил я, - мне больше всего нравится его речь по случаю вручения ему Нобелевской премии. Может больше даже, чем его стихи.

- Бродский - гениальный поэт! – воскликнул с набитым ртом Арнольд.

- Пушкин выше, - веско и спокойно сказал Коля, разливая водку в стаканы и чашки.

- Согласен, - поддержал его Олег и взялся за свою треснутую чашку с водкой.

- Пушкин, как и Шекспир, - угрюмо начал я, - устарели.

Все, кто более, кто менее бурно, выразили своё несогласие. После чего мы чокнулись и выпили.

- Объясню, - нервно, но настойчиво начал я. - Они устарели не потому что…  устарели…

Коля засмеялся. Все стали закусывать, кроме меня.

- Они-то живее всех живых, - продолжал я разворачивать свою мысль, чувствуя, как хмелею. - Пушкин и Шекспир не знали современной цивилизации. Сейчас никто не чувствует, не в силах чувствовать так, как это чувствовали во времена Пушкина и уж тем более Шекспира. Дух жизни в городах истончился. Времени, если его рассматривать метафизи… - я не сразу выговорил, - метафизически, уже не существует в том качестве, в котором его сотворил Господь. А человек? Акутагава в своём последнем интервью говорил: у меня нет стыда, у меня есть только нервы. И это в начале века сказано было. А сейчас это тем более верно. Поэтому, когда сейчас заговаривают о духовности все эти продажные писатели, меня тошнит, мне хочется взять в руки автомат и всадить обойму в хари говорящих…

- Старик, ты прав насчёт продажных писателей, но не прав, что Пушкин устарел! - горячо сказал Арнольд, не переставая жевать.

- Прав! - возвысил я голос. - Ведь ты же сам любишь Бродского!.. Ты должен понимать. Он как раз и являет собой пример человека цивилизации… Поэта цивилизации…

- Я согласен насчёт Бродского, - заметил Коля.

- Ребята, только не подеритесь, - миролюбиво вставил Олег, уплетавший картофельную котлету. - Я вообще Фета люблю.

- А я Тютчева. Фет дерьмо, - запальчиво сказал я.

- Фет отличный поэт! - возмутился Олег, перестав есть. - Не говори так. А то у меня аппетит пропадает.

Мы засмеялись.

- Я специально, позлить его, - сказал я Коле.

- Да я знаю, что ты специально, - проворчал Олег.

- Лёша провокатор, - сказал Коля обо мне, - на самом деле, он не думает, что Пушкин и Шекспир устарели. Просто ему кажется, что мы их недостаточно ценим.

И Коля тонко улыбнулся. Я задумался над тем, что он сказал. Он иногда говорит толковые вещи, только чуть под другим углом... Возникла пауза, я, наконец, начал есть.

- Ты же любишь Тютчева? – жуя, обратился Коля ко мне.

- Да.

- Значит, он не устарел?

- Я – исключение. Я его люблю по-настоящему, - сказал я.

- А что тебя делает исключением? – заносчиво спросил Арнольд.

Я помолчал. Все посмотрели на меня.

- Стыд. Который я утратил, - ответил я, наконец.

Все засмеялись.

- По-моему, ты уже бухой, - заключил Арнольд.