С этим он и откланялся.

Саша, одной рукой прижимая к груди заветную бумагу, другой старательно вытерла слёзы и посмотрела на закрывшуюся за своим наставником дверь. Они с Воробьёвым снова остались одни, но на этот раз гроза, похоже, миновала.

– Заключение о смерти, – озвучила она, с победным видом протянув лист бумаги Викентию Иннокентьевичу. – Вот, собственно, и оно!

Воробьёв ни слова не сказал, молча принял у неё документ, но взглянуть не удосужился. По правде говоря, ему было всё равно, от чего умер покойный. Он даже имени его не знал, а иначе всерьёз озадачился бы ещё одной странности – с какой это стати Селиванов оказался в Москве, да ещё и с простреленной грудью и переломанными пальцами?

Но, как бы там ни было, на результаты вскрытия он так и не взглянул, куда больше его волновало другое: с чего это вдруг самый ярый из известных ему мизантропов и женоненавистников стал покрывать Александру? Что такое она успела сделать ему за эти неполных два дня в больнице, чтобы он преисполнился благодарностью до такой степени? Это казалось до того невероятным, что Викентий Иннокентьевич даже ущипнул себя за руку. А не снится ли ему всё это?

Нет, не снилось.

Видимо Сидоренко сошёл с ума. Другого объяснения происходящему у Воробьёва не было. Допился-таки до чёртиков и впал в горячку.

"Что ж, сегодня ей повезло", – подумал Воробьёв, взглянув на Сашеньку растерянно. И сказал непонятное:

– А он ведь прав.

– Насчёт того, что я – пустоголовая бестолочь? – уточнила Александра с улыбкой.

– Нет. Насчёт того, что ты герой сегодняшнего дня и, наверное, заслуживаешь отдыха. Ты ведь такая юная, совсем ещё девочка, а на тебя навалилось сразу столько взрослых проблем! Прости, если был излишне суров с тобой. Думаю, на сегодня это всё, отдыхай и набирайся сил. До понедельника ты свободна.

О-о, а вот этого ей как раз не хотелось!

Потому что, увы, Саша совершенно не представляла, куда ей идти теперь.

То есть, в одиночку она ещё, может быть, поехала бы в свою новую квартиру на другом конце Москвы, или попробовала бы помириться с Авдеевым – к чёрту её вчерашние обиды, они кажутся теперь просто смешными на фоне нынешних проблем! Вот только Саша была уже не одна: с ней было дело об убийстве Юлии Волконской, очень нужное Гордееву, и она по-прежнему, хоть убей, не знала, как этими бумагами распорядиться.

– Вы не должны извиняться, Викентий Иннокентьевич, вы ни в чём не виноваты, – сказала она. – А насчёт строгости: это к лучшему, я ведь уже говорила, что не хочу быть всеобщей любимицей, как раньше. Я хочу… хочу объективного суждения, вот так! И никаких поблажек мне делать не нужно, ну что вы. Моя практика ещё не закончилась на сегодня, и я хотела бы всё-таки навестить мою дорогую Никифорову, у которой я, к стыду своему, до сих пор не была. И помочь с чем-нибудь Вере, если нужно. Она такая хорошая девушка!

– Как тебе будет угодно, – только и сказал Воробьёв. А что ещё он мог сказать? Сердце разрывалось пакостить этой милой девушке, так отчаянно стремящейся стать врачом. Но, увы, Гордеев не простит ошибки – ни ему, ни ей.

Когда за Сашей закрылась дверь, Воробьёв подошёл, наконец, к своему рабочему столу и сказал себе: "Ты всё равно сделаешь это, не сегодня, так завтра. Пускай порадуется пока, бедная девочка!"

Что-то он ещё хотел добавить к этим своим мыслям, но не вышло – как громом поражённый, он остановился, так и не дойдя до своего рабочего места.

Стол был пуст!

Но как же так?

Принесённые ещё вчера папки с историей болезни Никифоровой и Владимирцева всё так же лежали на прежнем месте, но дела Юлии Волконской среди них не оказалось! Словно впав в безумие, Викентий Иннокентьевич кинулся к столу и принялся раскрывать эти папки, перебирать листы и швырять их на пол, всё ещё веря, что дело по ошибке могло затеряться там! Потом, сам не зная зачем, он начал выдвигать ящики, в поисках злосчастных документов, но и там ничего не нашлось.

Потом Воробьёв дошёл до того, что бросился к сейфу, а вдруг он уже положил дело туда, да просто забыл об этом? Пугающая пустота в нише под его ладонью краше всяких слов говорила о полнейшей безнадёжности, стремительно смыкающейся вокруг него.

"Саша сказала, что Волконский сегодня был здесь", – вспомнил Викентий Иннокентьевич, и сердце его замерло.

Если кто и мог осмелиться взять дело из его кабинета, то это только Михаил Иванович. Бесцеремонный и решительный негодяй, точно он, потому что больше никто не осмелился бы!

С осознанием этих простых истин, Воробьёв схватился за голову и застонал в голос. Гордеев убьёт его теперь.

Марья Станиславовна оказалась очень даже ничего! Совсем не такая, какой её представляла Сашенька, наслушавшись рассказов Веры и доктора Воробьёва. Это была маленькая, иссушённая старушка, выглядящая вовсе не на девяносто семь, а на все сто двадцать пять, а то и сто двадцать шесть с небольшим. Её худощавое лицо, сплошь изборождённое морщинами, покрывали тёмные старческие пятна, а вот на удивление чистые, голубые глаза блестели довольно живо, хитренько. Беззубый рот растянулся в улыбке, а низкий, скрипучий голос с любопытством произнёс:

– А это кто же у нас? Новенькая сестричка? Подойди поближе, красавица, дай-ка Марья Станиславовна тебя получше рассмотрит! Ну, мне шестьдесят лет всё-таки, зрение совсем ни к чёрту стало…

Сашенька послушно подошла, встав под солнечные лучи, щедро бьющие в распахнутое окно. И красивые голубые глаза старушки Никифоровой в одно мгновение увлажнились.

– Ох, до чего волосы у тебя роскошные! Так и блестят! Чистый огонь! И характер, поди, такой же?

– Вот уж не знаю, – проворчала Александра, снова страшно недовольная тем, что кто-то в очередной раз обратил внимание на необычный цвет её волос. – Меня зовут Александра Тихонова, я ваша медсестра. Располагайте мною, как пожелаете! А я с вашего позволения закрою окно, иначе вас просквозит. Солнце обманчиво тёплое, так что лишний раз на него не надейтесь, пока лето не наступило.

– Экая заботливая! – прокомментировала Никифорова. – Ну закрой, закрой, коли считаешь нужным. И подойди поближе, сядь, я на тебя погляжу. Хорошенькая ты. Замужем, поди?

– А что, у вас тоже есть сын или внук, за которого меня хотите просватать? – смеясь, спросила Александра, вспомнив купчиху Захарову и свой последний день в их уездной больнице. – Совсем недавно была у меня пациентка, купеческая жена, за сына своего хотела меня отдать!

– Так то ж купчиха, а я-то с титулом! – важно отметила Никифорова, подняв крючковатый, костлявый палец. – Моё предложение позаманчивей будет, а? Так замужняя, или не успела ещё?

– Ещё нет, – созналась Александра и по просьбе Марьи Станиславовны подошла ближе, но стульев в комнате не нашлось, так что сесть ей было некуда.

– Садись прямо сюда, на кровать, – разрешила старушка, похлопав рабочей рукой по свободному месту рядом с собой. Александра осторожно присела, стараясь на всякий случай держаться подальше от подушек, мало ли?

Но Никифорова, похоже, была и впрямь всерьёз заинтересована, и обличать свою персональную сиделку в воровстве пока не спешила.

– Лет сколько? – требовательно, как на допросе, произнесла она.

– Скоро будет девятнадцать.

– Кто твои родители? Из простых?

А это как сказать, с усмешкой подумала Александра, но в ответ всё же кивнула.

– Мать, отец – живы?

– Мать жива. Отец… отца забрали на фронт, – сказала она, решив ничего не говорить про пришедшую недавно похоронку. Не верила она в её подлинность и всё тут!

– Сочувствую, – очень искренне произнесла Марья Станиславовна. – У меня муж второй в русско-турецкую сгинул. Призвали… пошёл, разумеется, а как было не пойти? Ох, как я его сдерживала, уговаривала, плакала, проклинала, сапоги целовала… а ведь всё равно ушёл! Мужчины, они ведь такие… играют в свои игры, к нашим мольбам глухи! Так и не вернулся, ни живым не нашли, ни мёртвым. Может, в плен попал. А может, и ещё что. Объявили моего Петю без вести пропавшим, а меня – офицерской вдовой. Вот какая история.