Но деньги, конечно, он любил больше.

Третья и самая главная причина жутчайшего недовольства Викентия Иннокентьевича заключилась в его вынужденном отсутствии в собственном кабинете, где прямо на столе, на самом видном месте, лежало то самое дело, которое он с таким трудом раздобыл для Гордеева. Ради этого он сам готов был забыть, кто такой Караваев и послать его к чёрту открытым текстом!

Это был какой-то злой рок, Воробьёву просто фатально не везло. Не успел он вернуться, как на него тотчас набросились Вера с тётей Клавой: "Ах, доктор, наконец-то вы пришли, а у нас тут такое!" Какое – ему было неинтересно, до тех пор, пока папка с делом Юлии Волконской не была спрятана в надёжное место, и он отмахнулся от обеих медсестёр как от назойливых мух. Вера постеснялась, а вот тётя Клава, пользуясь своим положением самой старшей по возрасту медсестры в больнице, имела наглость последовать за Воробьёвым едва ли не до конца коридора, на ходу рассказывая что-то про княгиню Караваеву.

Викентий Иннокентьевич сначала по-хорошему сказал, что ему не до того, но тётя Клава оказалась неумолима в своём желании посвятить его в курс дела, и тогда Воробьёв позволил себе небывалое – рявкнул на неё так, что пожилая женщина побледнела и перекрестилась. Но потом, недовольно посмотрев на него, возмущённо развернулась и едва ли не бегом кинулась прочь.

Ничего, он непременно извинится, обижать хорошую женщину и впрямь не следовало. Но это всё потом, потом! Сейчас главное спрятать дело в сейф, и тогда можно будет вздохнуть с облегчением…

Но не успел Воробьёв переступить порог своего кабинета, как следом за ним ворвался возбуждённый князь Караваев. Этого, конечно, просто так не выставишь, и кричать на него, требуя оставить в покое, тоже не станешь. Пришлось бросить дело на стол, и оставить всё как есть, мысленно читая молитвы о том, чтобы нелёгкая не принесла никого в кабинет.

Караваев говорил небывалые вещи, Викентий Иннокентьевич не сразу понял, что произошло, занятый своими переживаниями. А когда понял – ужаснулся ещё больше. Как это так? – в больнице и не оказалось ни единого врача, кроме Сидоренко с Макаровым, ни одного из которых он даже в случае крайней нужды не допустил бы до операции! Сидоренко был годен исключительно на то, чтобы время от времени делать вскрытия самым безнадёжным покойникам, а Макаров – приносить микстуры по утрам, когда Вера отсутствовала.

А тут – княгиня! И никого не оказалось, чтобы помочь! Потом выяснилось, что на помощь вовремя пришла, ну кто бы он думал? – разумеется, некто Александра Тихонова, второй день в больнице, к тому же без должных документов и разрешения на практику: Викентий Иннокентьевич не успел их сделать, из-за той поспешности, с которой Гордеев привёз девушку в Москву.

И если бы княгиня умерла, их ждал полный крах. Воробьёва наверняка отдали бы под суд за халатность, а любимый Иван Кириллович не спас бы, если бы и захотел. Викентий не имел права покидать свой пост – плевать, что он со своим вывихом (спасибо, Михал Иваныч!) тоже не смог бы много наоперировать, но он не имел права уходить, оставив больницу на произвол судьбы! Он знал, что ни его жены Марины Викторовны, ни Семёна Петракова, его правой руки, неплохого врача-травматолога, не будет сегодня, оба уехали на врачебный консилиум, с его же разрешения. А сам он уехал к Леониду, забирать дело для того же Гордеева, будь он проклят!

Его не было от силы два часа. И за эти два часа успело приключиться столько всего! Мало того, что княгиня Караваева едва ли не отдала Богу душу, так ещё и Сидоренко чуть не убили, это уже Вера рассказала, когда он спросил, кто такой Савелий Нифонтов и почему он приводил в чувство княжну, вместо самой Веры или других медсестёр.

– Какой-то сумасшедший дом, а не больница! – недовольно изрёк Викентий Иннокентьевич, внутренне холодея от мысли о том, что было бы, если… Он был на волосок от провала, по этой нелепой случайности, но Саша его спасла.

Вытянула из гибельной пучины, а он, вместо того чтобы искренне сказать, как он ей благодарен, и выразить своё восхищение, вынужден был играть строгого учителя.

– Ты не должна была так вести себя с князем, – для начала сказал Воробьёв, догнав Сашу аккурат возле двери в собственный кабинет. Теперь он немного успокоился – вот она, эта дверь, прямо перед ним, никто не пройдёт внутрь без его ведома.

– Да-а?! – Александра наконец-то взорвалась: – Да плевала я на этих князей! Как хочу, так себя и веду, ясно вам?!

– Господи, Саша, что с тобой? – опешил Викентий Иннокентьевич. – Какая муха тебя укусила?

"Да пошёл ты к чёрту, подлый предатель! Как же я вас всех ненавижу, мерзавцы, ничтожества!" – мысленно отвечала ему Саша. Глаза её горели яростью, и Викентий Иннокентьевич вдруг отметил, совершенно ни к месту, что она на удивление хороша собой.

Кажется, красивее, чем даже её мать, Алёна Александровна.

Надо же, как. А он этого и не замечал раньше! Для него она всегда была маленькой девочкой, о которой нужно заботиться, и…

…и которую ему требовалось обезоружить и потопить.

"Не забывайся, Викентий, помни, с кем имеешь дело!" – строго сказал он самому себе и сурово сдвинул брови на переносице.

– Можете хмуриться сколько угодно, но его денег я не возьму! И, да – пожалуйста, если вдруг захотите поблагодарить! Вот уж не знаю, по каким причинам в больнице не оказалось ни единого доктора, но не сомневаюсь, что, в случае чего, виноватым сделали бы вас, как старшего!

Саша и представить не могла, что хоть когда-нибудь в жизни посмеет дерзить Викентию Воробьёву. С детских лет она испытывала невероятный трепет перед этим великим человеком. Отец, конечно, вызывал у неё схожие чувства, он тоже был доктор от Бога, но отец есть отец, родной и самый близкий человек. А Викентий Иннокентьевич, несмотря на всю их в прошлом взаимную любовь, был всё же посторонним, и она всегда безмерно уважала его.

И чтобы однажды сказать ему такие слова…

"Господи, всё пропало, всё пропало! – в отчаянии подумала бедная Саша, схватившись за голову. Но сказанного уже не вернуть, да и был ли смысл в сожалениях? – Всё и так давно уже кончено, так что ж теперь? Хоть отведу душу, выскажу ему всё, что думаю, на прощанье!"

– Пойдём в кабинет, – сухо сказал Воробьёв, рассудив, что совсем не обязательно всей больнице знать о его оплошности, едва ли не стоившей жизни самой княгине Караваевой. А Саша так кричала, что даже глухая на одно ухо старушка Никифорова слышала её в своей палате на третьем этаже!

– Не вижу смысла! – не менее дерзко ответила Александра, которой уже нечего было терять.

– Ты забываешься, Саша, – строго, как всегда с подчинёнными, но прежде никогда с ней, сказал Воробьёв. – То, что ты дочь моего лучшего друга, ещё не даёт тебе права себя так вести! Немедленно в кабинет!

"Сукин сын! Думает, что может мной командовать? Так я его сейчас живо в этом разуверю!" – упрямо подумала Александра, но Воробьёв открыл дверь и втолкнул её внутрь прежде, чем девушка успела воспротивиться. Захлопнув дверь, он резко повернулся в её сторону.

– Для начала успокойся, Саша! Что на тебя нашло?

– Что на меня нашло?! На меня?! Да она чуть было не умерла прямо на моих руках! А в больнице не было ни единой свободной палаты, не считая старой палаты Владимирцева в другом конце коридора, куда её попросту не донесли бы! Пришлось заниматься ею прямо на полу! И никто, никто не пришёл на помощь! Все почему-то только бегали вокруг с криками: "Ох, да это же сама Караваева!", кричали, падали в обморок и всячески мешали мне заниматься раной! А более выносливые, вроде князя или тёти Клавы, в обморок не падали, но считали своим долгом публично усомниться в моих докторских способностях! Это звучало примерно так: "Да пусть она лучше умрёт, чем какая-то девчонка, которая даже-не-медсестра, попробует её спасти!" И это тоже не добавляло мне уверенности, если вам вдруг интересно! Но я её всё-таки спасла, Викентий Иннокентьевич, спасла вопреки всему, её – и вас заодно, потому что всем тут же сделалось очень интересно, где это пропадает самый главный в больнице специалист?! Вот у кого золотые руки, вот кто творит чудеса! Ну а ты, Саша, раз уж получилось – и то, наверное, по чистой случайности! – получай наши княжеские деньги в знак благодарности! Мало тысячи? Возьми пять! И вы ещё спрашиваете – что на меня нашло?!