Он не договорил, растерянно глядя на Антона. Судя по остекленевшим глазам бедного Голицына, он больше не считал, что Мишель придумал эту дикую историю исключительно ради того, чтобы насолить им с Ксюшей и разрушить их счастье. Да и, признаться, не стал бы Волконский опускаться до подобного, Антон слишком хорошо его знал.

Выходит… правда? Всё то, что он сказал – правда?

Но как же… ведь они же…

Антон вскинул голову и посмотрел на Мишеля со смесью ужаса и отчаяния во взгляде. Затем пошатнулся и коснулся своего горла, которое сдавил противный, удушливый спазм.

– Мишель, этого не может быть, – прошептал он побледневшими губами, спиной прижавшись к дверному косяку. – Скажи, что ты всё это выдумал! Скажи, я тебя умоляю, скажи, что это неправда!

Ничего он ему не сказал, и слов своих не опроверг. Только смотрел с жалостью и не знал, как подобрать нужные слова, чтобы утешить бедного Антона.

– Господи, нет, не может быть, этого не может быть, не может быть, не может… – твердил он, стукнувшись головой о дверной косяк. Затем крепко зажмурился и сжал руки в кулаки. – Это жестоко! Господи, это слишком жестоко… Миша, пожалуйста, скажи, что это неправда!

– Мне очень жаль, – только и сказал Мишель, бросив ещё один короткий взгляд на разобранную постель у Голицына за спиной.

– Но я же люблю её… – простонал Антон, до боли кусая губы. – Миша… я люблю её! Она не может быть моей сестрой, не может! Это… это слишком… боже… господи…

Всё тише и тише делался его голос, а на последних словах он и вовсе оборвался. Антон затих, продолжая стоять, прижавшись к дверному косяку, с закрытыми глазами и совершенно убитым выражением лица. Он был близок к нервному срыву, чего с ним не случалось отродясь. Но сейчас случай был особенный. Не каждый день узнаёшь, что та, о ком ты грезил десять лет изо дня в день, на самом деле твоя сестра по крови. Господи, они же… всю ночь… какой стыд! "Но я ведь не знал!" – думал Антон, чувствуя, как сердце его медленно разрывается напополам.

Знал или не знал – какая разница?! Можно подумать, это что-то меняло теперь! Можно подумать, от этого он любил её меньше! Окончательно потерявшись, Антон нервно провёл дрожащими руками по лицу, испытывая невыразимое желание в очередной раз найти спасение в кокаине или в виски. Вот его два главных товарища, вот в чьём обществе ему удавалось забыться… Но боль была нестерпимая, она накатывала волнами и убивала его изнутри.

Открыв глаза, Антон с долей удивления заметил, что Волконский никуда не ушёл. Всё так же стоял рядом, смотрел с жалостью, с настоящей, искренней жалостью. Так, словно знал, каково это – потерять любимую. Так, словно знал, каково это – когда рушится вся твоя жизнь.

Видимо, и впрямь знал. Потому что подошёл ещё ближе и дружески положил руку на его плечо. Антон, ничего не говоря, опустил голову низко-низко и обнял Мишеля, преисполненный благодарности за участие.

– Миша, я ведь люблю её, – прошептал он, прижимаясь к плечу Волконского. – И столько лет любил! Господи, ну почему ты не сказал раньше? Почему ты не пришёл, когда было ещё не поздно?!

– Прости, Антон. Я сам узнал только сегодня и первым делом направился к тебе.

– То есть, она ещё ни о чём не знает?

– Нет. Мы не виделись с позавчерашнего дня.

– Хорошо, – отстранившись, Антон глубоко и размеренно вздохнул. – Мишель, не нужно говорить ей. Она не должна узнать. Это убьёт её. Это… это слишком тяжело, после всего того, что между нами было, и… господи, я ведь обещал жениться на ней… что же я наделал?!

Даже теперь, в эту трудную минуту, Антон не переставал думать о ней: как она к этому отнесётся, как переживёт этот удар? И, разумеется, ни о какой свадьбе теперь и речи быть не может – они брат и сестра, чёрт возьми! Но как ей сказать?! Как объяснить, почему он никогда не сможет взять её в жёны? Как объяснить ту единственную причину, что никогда не позволит им быть вместе?! Увы, Антон не смог бы. А вот Мишель – запросто! Привыкший говорить правду как есть, без прикрас, привыкший рубить с плеча, он вполне мог сказать Ксении в лицо: Антон Голицын – твой брат. Ты переспала со своим родным братом! И это окончательно убило бы её, раздавило бы, растоптало… О, нет, Антон был куда более чутким и заботливым.

– Она никогда не должна об этом узнать, Мишель, поклянись, что ты не скажешь ей!

– Не скажу, – отозвался Волконский всё тем же печальным голосом и, заметив полный отчаяния взгляд Голицына, добавил: – Клянусь.

Антон кивнул и, вновь встав к двери, принялся нервно барабанить пальцами по косяку. Он выглядел сосредоточенным, будто обдумывал какой-то очень серьёзный поступок, и Мишель даже догадывался, какой именно. По Голицыну было видно, что жить дальше он не собирается, просто потому, что смысл жизни внезапно обернулся кошмаром, и он потерял самое дорогое, что у него было.

– Давай без глупостей, хорошо? – с подобием на строгий тон произнёс Мишель, вновь коснувшись его плеча. Антон встрепенулся, поднял взгляд и тут же кивнул, искривив губы в нездоровой, нервной усмешке. И сказал:

– Тогда возьми меня с собой.

– Что? – Мишель, по правде говоря, такой просьбы не ожидал.

– Я знаю, для чего ты тогда искал Герберта. Чтобы получить назначение к нему в полк, под его начало, и уехать с ним. Так вот, я тоже хочу с вами! Кем угодно, чёрт возьми, пусть самым простым солдатом, на пушечное мясо… Пусть так, лишь бы только не смотреть в глаза моей Ксюше! – понизив голос, он с горечью произнёс: – Мне незачем больше жить, Мишель. А так, быть может, сослужу добрую службу Родине и умру героем. Может, даже кого-нибудь спасу, почему нет? Не так уж я и плох, если хочешь знать! Стреляю из рук вон, это правда, но врукопашную кого хочешь одолею, да и фехтую неплохо. Что скажешь?

А что тут сказать? Разумеется, нет. Категорическое, беспрекословное: (двоеточие не надо) "нет", без малейших размышлений! Война это не шутки, и это уж точно не место для таких вот изнеженных мальчиков, привыкших к хорошей жизни, как Голицын. Дорогого виски он там днём с огнём не сыщет, а уж свой любимый кокаин и подавно. Неделю ещё может быть выдержит, максимум – две, а потом сбежит. А с дезертирами в военное время знаете, что делают? Вот-вот.

Голицын, будто прочитав мысли Мишеля по его хмурому лицу, поднял указательный палец и весьма убедительно сказал:

– В противном случае я застрелюсь. Прямо здесь и прямо сейчас. Долго с этим позором я всё равно не протяну.

"Вот только кому ты сделаешь хуже?" – мысленно спрашивал Мишель, глядя в печальные глаза Антона Голицына. И ведь понимал по его взгляду, по его неугасаемой решительности, понимал – застрелится. Вот прямо сейчас и застрелится, как только он, Мишель, уйдёт и оставит его одного.

Поэтому, скрепя сердце, он вынужден был сказать:

– Послезавтра мы отбываем. Будь готов к этому времени. С Гербертом я постараюсь договориться.

Не помня себя от волнения, Сашенька со всех ног кинулась в больницу, Вера едва поспевала за ней.

– Крайняя палата, двадцать пятая, – переводя дух, обронила она, торопясь следом.

Бесконечная череда дверей – боже, да сколько их тут?! – и вот, наконец, та самая, с табличкой "25". Саша без малейших церемоний потянула ручку, не сообщив о своём присутствии ни стуком, ни тем более вежливой просьбой войти. Просто рывком дёрнула дверь, ворвавшись в палату, подобно урагану.

Зрелище, открывшееся её глазам, оказалось весьма прискорбным. На стульчике у изголовья больничной койки сидела Софья Владимировна, то и дело промокая глаза уголком кружевного платочка, а рядом с ней бок о бок стояли Марина и Викентий. Причём Воробьёв глядел на Серёжу, низко склонив голову, а жена его, как всегда сурово поджав губы, стояла, скрестив руки на груди, и смотрела почему-то на своего мужа, а не на несчастного мальчика.

"Господи, какой он бледный!" – успела подумать Саша, прежде чем броситься к Авдееву, возлежащему на больничной койке.