Беатрис вынула из сумки камеру и навела объектив на сгорбившегося свекра, который положил к подножью охапку гвоздик. Эдмонд и Эдгар не сводили глаз с его спины и все время поправляли сползающие с головы непривычные ермолки; Мартина шляпкой отгоняла шмеля, веселое жужжание которого не вязалось со скорбной тишиной; Эли и Омри стояли по бокам обелиска навытяжку, как в почетном карауле; Аба с ожесточением комкал в руке большую сосновую шишку и подозрительно шмыгал носом.

— Дети! А ну-ка встаньте рядом с дедушкой! Ближе, ближе! Вот так, — скомандовала Беатрис.

Жак обнял внуков.

— Дивно! Эдмонд, спроси-ка у дедушки о чем-нибудь!

— Деда, а дед? — начал внук.— Это дом твоего папы?

— Какой дом?

— Ну этот, — Эдмонд ткнул кулачком в памятник. — Бабушка Кристина говорит, что у каждого мертвого есть свой дом — могила.

— У каждого, но не у евреев. Оглянись вокруг: сколько в этих рвах тут бездомных…

— Почему? — не унимался Эдмонд.

— Когда-нибудь, малыш, узнаешь, когда-нибудь узнаешь.

— Какие кадры! — воскликнула Беатрис. — Фантастика!

После Понар дальнейшее пребывание в Литве как бы иcчерпалось, и первыми в дорогу заторопились утомленные странствием по родительскому прошлому близнецы, которые не захотели купаться в Паланге и загорать в ветреной Ниде. Оставив пачку зелененьких для безотказного Цесарки, они улетели на три дня раньше.

— Дай, папа, слово, — сказал на прощание Эли, — что ты, наконец, образумишься и переберешься к нам. Израиль и так должен сказать тебе спасибо…

— Еще неизвестно, кто кому должен… по-моему, мы все — его должники.

Через три дня из Вильнюса улетел и сам Жак.

В аэропорту Бен-Гурион его нежданно-негаданно встретил Гулько.

— Как это ты тут очутился? — удивился Меламед. — Мы вроде бы не договаривались.

Моше ничего не ответил, подхватил чемоданы и потащил их к машине.

— Ну, что у вас слышно? — пристегнувшись, выдохнул Жак.

— А с чего прикажешь начать — с хороших новостей или с плохих?

— С хороших.

— У Ханы-Кармелитки пятый внук родился. Ариэль. В честь Шарона назвали, — как диктор, чеканил слова Гулько. — Сара моя в лотерее три тысячи выиграла. Если бы одной цифрой не ошиблась, то, представляешь, — возил бы тебя к Липкину миллионер!

— И что, на этом все твои хорошие новости кончаются?

— Ни одного, барух а-шем, за это время теракта не было.

— А что было?

— Что было? — Моше замялся. — Коробейник… Дуду бен Цви на прошлой неделе умер… Метастазы в легкие пошли… Теперь ты по утрам сможешь свистеть сколько тебе угодно… Только… Только если твои птички снова вернутся…

— А куда они денутся?

— Дерево-то во дворе спилили. Нет больше нашего дерева… Ну вот мы и приехали!..

Гулько выключил мотор, занес на второй этаж чемоданы, подождал, пока Меламед откроет дверь и зажжет в квартире свет.

— Между прочим, о тебе эта одесситка Рахель спрашивала… Хочешь, познакомлю?

Жак его не слышал. Он подошел к окну, распахнул створки и уставился в темноту. В темноте, на спиленном дереве, пели истосковавшиеся по нему птицы. Когда займется утро, он снова свистнет им, и они снова слетятся на карниз, и он снова насыплет им хлебных крошек — пусть все вокруг знают, что Жак вернулся туда, где есть дом для живых и для мертвых; и где прошлого, как ему, старику, порою казалось, больше, чем будущего.

(Май 2002 — октябрь 2003)