— Похож, похож, — пожалел его Меламед. — Ты лучше скажи — до вечера мы обернемся?
— Если найдем то, чего ищем... И если, — Вайшнорас широко улыбнулся, — не сядем и не клюкнем за встречу… Все-таки век пролег между нами…
— Разве нашу землянку так трудно найти?
— Водку найти легче, — ответил Казис и снова улыбнулся. — Наши землянки, Яша, давно тут из моды вышли. Сейчас в Литве в моде другие землянки…
— Какие? — выпучил глаза Меламед.
— Я тебе это позже объясню. А сейчас — вперед к победе коммунизма! Только не забудь своему водителю сказать, чтобы где-нибудь на выезде остановился. Надо заправиться…
— У Абы полный бак, — заверил Вайшнораса Меламед. — Он только вчера залил сто литров.
— Это, Яша, очень хорошо, но я бензин и солярку пока не пью.
На выезде из города Цесарка остановил машину, купил в придорожном магазинчике бутылку финской водки, итальянскую минеральную воду, буханку хлеба, загрузил все в багажник, и форд-транзит взял курс на Рудницкую пущу.
Живчик Вайшнорас приготовился было к долгому разговору, но Жака быстро укачало, и вскоре его негромкий прерывистый храп слился с мерным гулом мотора.
Проснулся Меламед на асфальтированной стоянке возле самой пущи.
— Дальше проехать нельзя, — как по громкоговорителю возвестил Цесарка. — Придется топать пешком.
Они высадились, выгрузили из багажника еду и напитки и по просеке побрели в глубь леса.
Впереди вразвалку шел широкоплечий, длинноногий Казис, за ним едва поспевал сухопарый Меламед, а замыкал цепочку Аба с сумкой, набитой провизией.
Своей строгостью и величием пуща напоминала необозримый храм. С высоких, как античные колонны, мохнатых деревьев, размахивая тяжелыми крыльями, то и дело взмывали беспокойные птицы с ярким оперением; дорогу перебегали суетливые зайцы; из зарослей орешника, высекая копытами дробь и пыля упавшей с сосен хвоей, выпрыгивали боязливые косули; ветер, как заправский органист, играл в густой, обрызганной солнечными лучами листве свои фуги, и все вокруг вторило ему немолчным гудом.
— Ты уверен, что мы идем правильно? — после тщетного кружения по гудящей пуще осведомился Жак.
— Идем мы, Янкеле, правильно. Мы всегда правильно шли. А найдем ли то, что ищем, вот это б-а-а-льшой вопрос… — протянул Вайшнорас. — Сейчас в Литве все изменилось. Даже в пуще…
— Ты это про что? — отозвался Жак.
— Про землянки… Мы с тобой против кого боролись?
— Как против кого? Против немцев… — сказал Меламед и поправился, — ну, против фашистов.
— Это ты так думаешь, а на поверку вышло — против независимой Литвы. Русские, то есть советские, были оккупанты, мы с тобой — еврей и литовец — их пособники, а немцы, оказывается, — освободители от кремлевского ига...
— Постой, постой! Я чего-то тут не понимаю.
Вайшнорас вздохнул и, с робкой надеждой косясь на Меламеда, выдавил:
— Вот, вот… Без пол-литра тут ни хрена не поймешь. Давай сделаем привал и разберемся.
Он вынул из рюкзака клеенчатую скатерку, расстелил ее, поставил бутылку и несколько бумажных стаканчиков, нарезал хлеб, достал двух копченых лещей и шмат свиного окорока.
— Ого! А говорил — надо заправиться, — подначил его Меламед.
— Лишней водки никогда не бывает.
— Так что — послушать тебя, выходит, мы сюда зря поехали? — спросил Жак.
— Так, брат, и выходит. Патриоты-лесничие наши землянки на дрова разобрали, землей засыпали. Если что и найдем, то какой-нибудь бункер лесовиков, которые с Красной Армией воевали. Сегодня — они герои; в чести не наши, а их имена. — Вайшнорас закашлялся, долго и судорожно заглатывал воздух, пока не перевел дух. — Твое счастье, что ты смылся и чистеньким остался — в партии не состоял, не привлекался, родственников имел не за границей, а в Понарах… А я столько пятилеток ишачил. Мне некуда было драпать. Не было у меня Израиля. Выпьем!
— После операции на сердце воздерживаюсь, — сказал Жак. — Аба поддержит.
— Я — за рулем, — перестраховался Цесарка. — Но один стаканчик могу.
— От одного глотка, Яша, сердце не остановится… За встречу!
Меламед выпил, вытер ладонью губы, ухнул, как сова.
— Закуси. Или у вас на свинину табу?
— Я не ем, — сказал Меламед.
— А когда-то в этой пуще ты ее за обе щеки наворачивал, брат, — только подавай…
— Тебе, как я вижу, несладко. Пенсию хоть получаешь?
— Слезы…— пробасил Казис и пропустил стаканчик вне очереди. — Сейчас таких, как я, в Литве не жалуют. Откуда мне было знать, когда я пускал под откос поезда, что через полвека и вся моя жизнь полетит под откос, что надо было бороться не с немцами, а с русскими. Кто мог предвидеть, что дорога к светлому будущему ведет не из советской землянки, а из послевоенного бункера. Кто мог знать…
Меламед слушал Вайшнораса, и сочувствие смешивалось у него с недоумением. Как же не радоваться тому, что Литва свободна и от тех, и от других оккупантов. Казису, храброму минеру, в той Литве с ее райкомами, КГБ и праздничными шествиями мимо кумачовых трибун, конечно, жилось лучше. Но разве довольному своей участью рабу дано судить — что лучше?
Рассиживаться за бутылкой искатели не стали — летний день таял, от него понемногу отваливались краски, небо над пущей темнело, и времени хватило только на то, чтобы добраться до опушки, на которой под боком у вековых дубов и берез приютилась крохотная деревушка Пабяржай, куда Жак когда-то принес завернутую в партизанское тряпье трехмесячную Елочку Капульскую.
Изба Антанины была заколочена досками.
— Померла Антанина, померла. Хорошая была баба, царствие ей небесное…У нее в баньке весь отряд наш парился. А вот взять к себе евреечку отказывалась. Еле уговорил, — заглядывая в слепые окна хаты, разговорился захмелевший Вайшнорас. — По маминой линии она мне троюродной теткой приходилась… Спасибо тебе, Яша, что вспомнил о ее хуторе… А я уже переживал, думал, подвел товарища, зря в эту пущу поехали… А вышло — не зря…
Заполночь они вернулись в Вильнюс.
Еще в Израиле, на тишайшей улице Трумпельдор, Меламеду пришла в голову странная мысль: если здоровье не подкачает, он часть пути из столичной гостиницы пройдет до Понар пешком. Пройдет так, как в то роковое сентябрьское утро под конвоем шли его родители Мендель и Фейга. Жак даже собирался на рубашку желтую лату нашить, но, поразмыслив, от этого намерения отказался. Раздаст сыновьям и внукам купленные в Тель-Авиве ермолки, подъедет вместе со всеми до развилки за городом, велит Абе остановиться, вылезет из машины и через какие-нибудь полчаса стариковским шагом доберется до места. Тем более что куда-куда, а к тем рвам никогда не опоздаешь.
Ему хотелось как можно дольше побыть со своими, еще живыми, родителями, пройти с ними бок о бок по земле эти последние метры до могильной ямы, увидеть их лица, услышать их голоса..
Эли и Омри воспротивились его причуде, предлагали в попутчики себя, но в конце концов вынуждены были уступить. Уж если отцу что-то втемяшится в голову, он от этого не отступится.
Жак раздал сыновьям и внукам шелковые ермолки и, когда машина подъехала к развилке, сказал Цесарке:
— Ждите меня у входа.
Мендель-Эдмонд и Шимон-Эдгар помахали деду ручками, невестки понимающе склонили головы, а сыновья захлопнули за ним дверцу.
Меламед медленно брел по обочине шоссе, мимо с ревом проносились машины; над ними, приближаясь к посадочной полосе близкого аэропорта, пролетали самолеты; но сквозь этот рев и гул он слышал, как молится мама, как благодарит Всевышнего за то, что с ними нет их бен-йохида, их надежды и гордости — Янкеле; как отец, повторяя за ней слова благодарности, сетует на то, что не успел до облавы возвратить отданные ему в починку часы и просит за это у заказчиков прощения, словно с часами на руках им было бы спокойней и легче умирать.
Кроме Абы и его пассажиров, никого в Понарах не было. Дождавшись Жака, они дружно двинулись за ним к сооруженному без вычурности, но и без выдумки памятнику, который возвышался вблизи расстрельных ям. Скромная надпись свидетельствовала о пролитой тут анонимными злодеями невинной крови. На постаменте сохли сиротливые астры.