Когда Кэсумба, как и договаривались, получила от старика двух ворон, она тут же спросила, нет ли у него огня. Довольный сексом старик достал из болтавшегося у него на поясе мешочка трут и кремень, сходил за сухой травой и дровами и споро развёл костёр.

В ярком ночном небе зло смеялся жёлтый месяц. Тянувшиеся за их спинами развалины, как город мёртвых, замерли в белёсом лунном свете. Отправившийся на рыбалку подросток ещё не вернулся. Старик, позабыв обо всём, жарил ворон. Кэсумба была в отличном настроении, гладя Кэку по голове, она гортанно напевала: «Фун-фун».

— Вороны смышлёные птицы. Поймать их довольно трудно. Но зато мясо у них превосходное. Гораздо вкуснее, чем мясо здешних доходяг, — гордо сказал старик, поворачивая вертел. Асафуми стало не по себе — он вспомнил, как старик назвал его отличным мясом. Стремясь отвлечь мысли старика от темы человечины, Асафуми заговорил:

— Как же вы их поймали?

Плотно сжав губы, старик пристально посмотрел на Асафуми:

— Чем больше людей будет ловить ворон, тем меньше достанется мне. Я не идиот, чтобы раскрывать свои секреты.

Тут старик вдруг спросил:

— Ты воевал?

Смутившись, Асафуми ответил, что нет.

— Ну, конечно. Такой молодой, а даже на войне не побывал, вот и стал таким трусом.

То, что его назвали трусом, задело Асафуми, но старик говорил так уверенно, что ему подумалось: а что, если старик что-нибудь знает о городе?

— А вы, дедушка, воевали? — вежливо спросил Асафуми.

— Конечно, воевал.

— На какой войне?

Асафуми надеялся услышать — из-за какой войны город превратился в развалины, и был поражён ответом:

— На Великой восточно-азиатской войне!

— Великая восточно-азиатская война… То есть тихоокеанская война?

— Великая восточно-азиатская война есть Великая восточно-азиатская война! — отрезал старик.

— Но тогда… Дедушка, как вы оказались здесь?

Старик посмотрел озадаченно, будто у него перед глазами лопнул мыльный пузырь. Он переводил отсутствующий взгляд с Асафуми на Кэсумбу, а затем посмотрел на освещённые лунным светом развалины, будто в поисках чего-то несуществующего, и в конце концов пробормотал: «Не знаю».

— Не знаете…

— Кажется, до недавнего времени я был на фронте. Кажется, в Нанкине я изнасиловал девушку и засунул ей во влагалище бамбуковую трубку. Но я не помню точно. Ещё я вроде рубил головы бывшим китайским солдатам в Ханькоу. И маршировал со штыком наперевес по филиппинским джунглям.

Старик обхватил руками свою лысую голову, а затем стал изумлённо разглядывать свои ладони.

— Но если я недавно с фронта, я должен быть ещё молодым, лет двадцати, а не таким лысым стариком. Вот чего я не понимаю.

— Наверное, вы здесь уже давно.

Лицо старика нервно исказилось, и он снова оглянулся на освещённые лунным светом развалины.

— Наверное, я здесь давно. Но мне кажется, что я пришёл сюда совсем недавно. Вроде бы после войны я жил в какой-то деревне, но я вижу это очень смутно, как отражение под водой. Я помню себя только на фронте.

Нетерпеливое выражение исчезло с лица старика, а в его голосе слышалась едва приметная горечь.

И этот старик, пусть и иначе, чем повстречавшиеся ему на Дороге-Мандала паломники, тоже что-то напрочь позабыл. Но что же он забыл? Асафуми задумался. И тут Кэсумба, время от времени переворачивавшая вертел, скучающе сказала, что вороны прожарились. Придя в себя, старик снял с огня вертел с прожарившимися птицами. И вцепился зубами в свою ворону. Кэсумба выложила перед собой двух ворон и оторвала от каждой из них по одной лапке.

— Это доля того мальчика, — сказала она и протянула Асафуми птицу с одной лапкой. Асафуми взял её со смешанными чувствами.

Старик и Кэсумба принялись за ворон. Кэсумба вгрызалась в мясо передними зубами, набив рот, она быстро жевала. Старик, у которого не доставало многих зубов, чавкая, всасывал мясо. Асафуми осторожно попробовал птицу. Стоило ему сплюнуть подгоревшую кожу в перьях, как тут же подбежал Кэка. Асафуми откусил небольшой кусочек тёмно-красного мяса. Оно немного припахивало, но по вкусу напоминало курятину. Он съел совсем чуть-чуть, и все сомнения развеялись. Асафуми жадно принялся обгрызать мясо с костей. «Хорошо бы посолить», — подумал он, но за едой позабыл об этом. Некоторое время все молча работали челюстями.

— Вы знаете, что такое мгновенное увядание? — спросил старика Асафуми, съев полвороны. Поедавший птичьи внутренности старик пробурчал с набитым ртом:

— Да.

— Тут неподалёку я нашёл надпись. Написано иероглифами «стоять» и «сохнуть». Недуг мгновенного увядания.

Смакуя, старик долго пережёвывал превратившиеся в клейкую массу внутренности и наконец проглотил их. Крякнув, как раздавленная лягушка, и рыгнув, он ответил:

— Это, верно, о тебе.

Асафуми растерялся.

— Обо мне?

Поднеся кость к огню, старик пытался отыскать ещё недоеденное мясо.

— Хотя ты и молод, а как дряхлый старик, только и умеешь, что языком молоть. По-мужски я покрепче тебя буду. Так разве ты не похож на того, кто мгновенно увядает?

Асафуми никак не ожидал, что может так выглядеть со стороны. Он почувствовал, как почва уходит из-под ног.

— Сурово… — Он попытался скрыть свою растерянность, отшутившись. Но старик был беспощаден.

— Честное слово, смотреть на тебя тошно! Цепляешься за подол этой девчонки, чтобы хоть как-то выжить. Разве ты мужик? На мужика ты не тянешь. В армии такие, как ты, быстрее всех становятся педерастами. По правде говоря, жалко, что я тебя не съел. Потому что только на это ты и годен.

От таких оскорблений даже Асафуми пришёл в ярость.

— Не тебе, изнасиловавшему девочку, меня попрекать!

— Да тебе самому-то разве не хотелось того же? Ты сам в глубине души хотел с ней переспать. Давеча, когда ты смотрел на нас с ней, у тебя самого засвербило!

Старик попал в самую точку. Асафуми бросило в жар. Любопытный взгляд Кэсумбы ожёг его невыносимым стыдом.

— Это неправда! Я не такой низкий человек, — срывающимся голосом крикнул Асафуми.

Старик презрительно рассмеялся:

— Нечего мне рассказывать, что ты не такой! А то я не видал таких трусов, как ты, только и способных, что болтать. Ты из тех парней, что на фронте трясутся и бледнеют от страха и в ужасе могут сотворить всё что угодно. Такие, как ты, зверствуют и убивают врагов почище меня — как одержимые Ганеши[67] они насилуют даже малых детей.

— Заткнись! — закричал Асафуми, вскочив. Старик схватил лежащую рядом палицу.

— Ну, давай. Прояви хоть толику мужества, — сказал он дерзко и решительно.

Асафуми объял страх. Когда он всем телом ощутил собственную трусость, кровь прилила к его лицу. Сжав кулаки, он хотел было ударить старика. Но наткнувшись на его пылающий взгляд и железную палицу наизготовку, не двинулся с места.

— А-а! — закричал Асафуми и побежал прочь. Он не мог этого вынести. Он бежал, не обращая внимания на острую речную гальку. Он бежал от самого себя, от себя, возжелавшего Кэсумбу. От себя, оказавшегося жалким трусом перед лицом старика. От досады Асафуми на бегу стискивал зубы.

Он никак не ожидал, что может так опуститься. Он должен был принадлежать к элите — сотрудникам научно-исследовательской лаборатории крупнейшего предприятия. Хотя из-за реструктуризации он и лишился работы, в этом не было его вины. Он всего лишь оказался вовлечённым в социальное явление под названием «экономическая депрессия». За всю его предыдущую жизнь ему никогда не случалось вожделеть девочку или дрожать от страха перед стариком.

«Этого не должно было случиться! Я не такой!» — кричал про себя Асафуми.

На бегу задев коленом о камень, Асафуми пошатнулся и упал. Он ударился больным боком о бревно и взвыл от боли. Повалившись набок, он так и остался лежать, тяжело дыша. Прохладный речной ветер ласкал его обнажённую кожу. Шелестела прибрежная трава. Асафуми растерянно смотрел в ночное небо с холодно блиставшими звёздами. Воздух был свеж и прозрачен.