Услышав интонацию хозяйки, Кэка, зарычав, привстал. Старик поспешно отдёрнул руки от девочки. Кэсумба, присев на корточки перед стариком, задрала его грязно-коричневую набедренную повязку и извлекла его пенис. Словно играясь в песочнице, она принялась с видимым удовольствием ласкать его. Этого старик, как видно, не ожидал — на мгновение он застыл в изумлении, но вскоре, откинувшись назад, отдался ласкам. Напевая «ффу-у-ун, фу-у-у-у-у-ун», Кэсумба продолжала ласкать пенис. На изборождённом морщинами лице старика появилась растерянность. Но ласки девочки были ему приятны, и вскоре на его лице отразился восторг. Член наконец встал, и Кэсумба села на него верхом и медленно стала опускаться. Она была похожа на внучку, ластящуюся к дедушке.

Асафуми ошеломлённо наблюдал за совокуплением старика и девочки. Зад Кэсумбы двигался вверх-вниз всё быстрее и быстрее. Обхватив девочку за бёдра, старик положил её на спину. Оказавшись сверху, он энергично задвигал бёдрами. Маленькое тело Кэсумбы раскачивалось под ним как кораблик. Судя по белозубой улыбке, ей было хорошо. Потеряв голову, старик изо всех сил засаживал в неё свой член. За их спинами тянулись залитые лунным светом развалины. Они трахались, не сдерживая стонов и вздохов.

«Эти люди превратились в животных», — подумал Асафуми. И тут же заметил, что его собственный пенис отвердел и поднял голову. Он отступил назад.

38

— Когда он сказал, что собирается отправиться по Дороге-Мандала, у меня появилось дурное предчувствие, — вздохнул Мицухару и выпустил сигаретный дым.

Покинув больницу, где лежал Охара, они решили пообедать у родителей Михару, а затем пойти в полицию. Во время обеда, состоявшего из сайры, таро и пасты конняку,[64] Михару продолжала обсуждать утреннее происшествие, и под конец Мицухару высказал своё мнение. Отодвинувшись от низенького обеденного столика и поставив перед скрещёнными ногами пепельницу, Мицухару покачал головой.

— Дорога-Мандала — старинная дорога. Кажется, издревле это было одно из мест подвижничества приверженцев Пути обретения чудотворных способностей,[65] обходивших горы Татэяма, но даже в наше время этой дорогой ходили редко. Издревле дорога славилась внезапными исчезновениями и странными встречами.

— Дедушка, и ты ничего нам не рассказал! — упрекнула его Михару.

Мицухару стряхнул пепел с сигареты и виновато скривил заросшее седой щетиной лицо:

— Я подумал, не стоит пугать молодёжь.

Михару бросила на Сидзуку виноватый взгляд, словно это по вине её деда пропал Асафуми. Слабо улыбнувшись ей в ответ, Сидзука повернулась к Мицухару:

— Но ведь заблудившиеся на Дороге-Мандала люди возвращались назад?

— Ну, я слышал только, что на этой дороге происходят странные вещи. К тому же странности случаются с чужаками, а не с жителями придорожных деревень. Некоторые старые проводники говорят, что людей вводит в заблуждение название Адова долина, но на самом деле в настоящий ад Татэяма ведёт именно Дорога-Мандала.

— Никогда об этом не слышал, — проворчал Ёситака. На что Мицухару ответил:

— Это всего лишь предание.

— Чем слушать эти старинные россказни, лучше заняться поисками Асафуми. Я думаю, этот Охара что-то знает. Лучше сообщить обо всём в полицию, пусть они его допросят, — прервала Михару этот заведший их в религиозные дебри разговор. Но Ёситака нахмурился.

— Судя по состоянию Охары, его бесполезно спрашивать о чём бы то ни было.

— Просто не нужно с ним заговаривать о войне и о его жене.

— Торговля лекарствами тоже запретная тема.

— Выходит, мы ничего не можем рассказать ему об Асафуми.

От этих слов Сатоко Ёситака и Михару совсем растерялись. Сатоко, подливая всем чаю, спокойно спросила:

— Может, этот старик попал в беду?

— Так ведь, что посеешь, то и пожнёшь. Этот мерзкий старик хвастался тем, что убивал людей, — гневно выдохнула Михару.

— Михару, — тихонько упрекнула её Сатоко.

Пострадавшие от безумства Охары Сидзука и Ёситака смущённо переглянулись. Ведь и им тоже, как и Михару, не терпелось осудить Охару.

— Дедушка, ты ведь тоже воевал? — неожиданно спросила Михару.

Мицухару спокойно кивнул:

— Да, воевал.

— Вот, дедушка тоже воевал, но хотя и ему пришлось тяжело, он не чинил насилия над людьми, — торжествующе сказала Михару.

— Да разве можно деда сравнивать с тем безумцем? — улыбнулась Сатоко.

— А где вы воевали? — спросила Сидзука.

Потушив сигарету, Мицухару посмотрел на улицу. За стеклянными дверями галереи расстилался зябкий осенний пейзаж — сжатые, покрытые стерней поля, похожие на стриженные головы школьников.

— Давно это было. После Нанкина я воевал в Южном Китае… Дислоцировался в Индокитае, — неспешно припоминал Мицухару.

— Нанкин?! Охара тоже говорил о Нанкине! — изумилась Михару.

Вспомнившая рассказ Охары о нанкинской резне Сидзука насторожилась. Мицухару потянулся за новой сигаретой.

— Да ведь в Нанкине были десятки тысяч солдат.

Мицухару прикурил. Михару неотрывно смотрела на деда.

— Охара говорил, что проволокой связывал руки китайцам, убивал их, насиловал женщин, отрубал головы. Ты же не делал этого?

Затянувшись сигаретным дымом, Мицухару ответил:

— И я участвовал в этом.

Присутствующие были поражены. С мягкой улыбкой во взгляде Мицухару добавил: «Молодой был». Михару растерянно спросила:

— Значит… ты связывал руки проволокой и убивал китайцев?

— На то она и война, чтобы убивать людей, — уклонился от ответа Мицухару. Стараясь сгладить ситуацию, Сатоко заговорила:

— Что ни говори, а война это действительно страшно.

Но Сидзука не могла удержаться и прервала её:

— Но вы убивали людей так же зверски? Насиловали не только женщин, но и детей?

Услышав вопрошавшую как на допросе Сидзуку, Мицухару невольно обернулся к ней. Его лицо было спокойно, лишь глаза пронзительно сверкнули. Сидзука была поражена. Этот взгляд мгновенно напомнил ей напавшего на неё в больнице Охару. Но взгляд Мицухару сразу смягчился.

— Дело-то давнее, я уже всё позабыл.

И, постучав себя по макушке, шутливо добавил:

— Я ведь тоже выжил из ума.

39

В свете факелов прыгал рыжий заяц. Кружился мужчина, обвешанный множеством верёвок. Верёвки развевались, как волчки. Раскинув руки, мужчина восторженно хохотал. Рослый мужчина подбрасывал в воздух и ловил карлика. Крича «Ух-ах», карлик взмывал в чёрное ночное небо. «Бом-бом» била по железной крышке женщина с шишкой на лбу. Юное существо непонятного пола высоким голосом затянуло песню без слов. Окружив его, все паломники заплясали, каждый на свой лад.

Освещённые зажжёнными перед домом старосты факелами, жители деревни сидели вкруг и пили вино из перебродившего проса. Рядом, в надежде, что им перепадёт хоть немного еды, бродили деревенские псы. Красными бликами играли огни на загорелых лицах окунувшихся в праздничную атмосферу людей. Но лица их выражали и что-то неясное, загадочное, как улыбка собаки.

Срывая плоды с дерева, Рэнтаро наблюдал за этой картиной. Только что он сам вместе со всеми танцевал танец «Ловля гольца»[66] — корзину ему заменил огромный древесный лист. Но, устав, он отошёл в сторонку.

Так уж повелось, что в благодарность за предоставленный им в деревне ночлег паломники давали представление. Представление — это громко сказано, ничего особенного они не показывали, лишь громко хлопали в ладоши и танцевали, кто как умел. Но жителям деревни и такого танца в исполнении диковинных гостей было довольно — они смеялись, показывая на паломников пальцами.

Женщина, которая, похоже, была в деревне за старосту, сидела рядом со старицей и с видимым удовольствием следила за весельем. Она и взглядом не удостоила Рэнтаро, будто между ними ничего и не было.