— Живи, Бабаконька, живи сколько хочешь. Пока Аделаида Степановна не приехали-с…

Аделаида Степановна Косточкина родилась на следующий день — 14 июня в 14:00. Вес и рост у неё был почти как у кулька с пряниками — 2900 г и 48 см.

— Дюймовочка! — радостно сказала мама по телефону, и папа разрыдался от счастья.

Потом мы с папой и Бабакой сварили бульон, купили розы и пошли в роддом. Розы кололись, а в роддом нас не пустили. Цветы с бульоном мы передали с нянечкой, а маму посмотрели в окно, с улицы. Она показывала нам Аделаиду, но окно было заколочено и на четвёртом этаже. Кроме какого-то розового пятна, я ничего не увидел. Бабака стояла рядом со мной и громко лаяла.

После вчерашней ночи она перестала разговаривать. Она дала обет молчания, положив лапу на телефонный справочник.

Вечером папа позвонил дяде Севе и ушёл к нему праздновать. Потом звонила мамина подруга Сюртукова-Балалайкина и долго говорила о том, какое это счастье — рождение новой жизни. И какая в то же время большая ответственность. И про то, что я теперь совсем взрослый и что отныне я в ответе.

Ещё звонили из маминого театра и из папиного диспансера, и все поздравляли меня, как будто это я сам сегодня родил или родился.

А звукорежиссёр Сивокозов принёс мне гусли. Но всех переплюнула Нинель.

— Я твой, я твой, Аделаида! С тобой узнал я, как сильна, как восхитительна Киприда и как торжественна она!.. — заунывно декламировала она по телефону.

— Прости, Колготкова, но стихи у тебя ужасные, — сказал я. Просто это было уже последней каплей.

— Дурак! Это поэт-славянофил Николай Языков, между прочим, — обиделась Нинель и бросила трубку.

Я загрустил. Я хотел поговорить с Бабакой, но она только пролаяла что-то картаво в ответ и стала лакать из миски, как кот. И я пошёл спать в одежде и в надежде, что завтрашний день мне принесёт облегчение. Что ржавчина перестанет точить моё сердце.

Но назавтра всё стало ещё хуже. Я позвонил маме в роддом. Но вместо того, чтобы как-то меня ободрить, она стала рассказывать про то, как:

— Аделаида наотрез отказалась от подгузников и ходит исключительно на горшок;

— Аделаида выучила таблицу умножения при помощи калькулятора;

— Аделаида копирует «Московский дворик» Поленова гуашью так, что не отличишь;

— Аделаида разобрала и собрала сломанный будильник, и теперь он как новенький;

— вместо детской смеси Аделаида ест щи вилкой с ножом;

— пьёт из стакана и ходит в мужских ботинках по больничному коридору, чтобы повеселить медсестёр.

По всему выходило, что Аделаида у нас звезда, а я — мальчик посредственный.

— Она ребёнок индиго[19], — веско сказал папа и принялся названивать в Москву, в НИИ экспериментальной медицины РАМН.

В тот день я отчётливо ощутил комплекс неполноценности. Я хотел было поплакаться в жилетку Бабаке (пускай не говорит, но хоть выслушает), но она ушла подыскивать себе другую жилплощадь с добрыми и бодрыми хозяевами.

Через четыре дня маму с Аделаидой выписали. Это были самые долгие и мучительные четыре дня в моей жизни. Все были как на иголках, а Бабака на чемоданах. Новых хозяев она так и не нашла, и было решено, что пока Бабака поживёт у Сивокозова.

Мы с папой заблаговременно выдраили всю квартиру, пропылесосили шторы и выстирали диванный чехол. Установили у окна кроватку, небрежно раскидали по комнате игрушки (для атмосферы) и накрыли праздничный стол.

Бабака приготовила свой фирменный салат «Мимоза», собрала нехитрый скарб, свернула трубочку коврик и хотела уйти по-английски, но папа поймал её в дверях.

— Бабака, вы бы дождались Екатерину Алексеевну. — С тех пор как Бабака перестала разговаривать, папа вновь перешёл с ней на «вы». — Я сейчас в гараж, мы минут через тридцать будем.

Бабака молча кивнула, расстелила у порога газетку (чтобы шерсть не нападала), и мы стали ждать их возвращения.

— Ты прости, если что не так, — говорю. — Сама понимаешь, я в семье теперь на посылках. Думаю, через годик-другой сам подамся в Москву. Не выдюжить мне… — У меня даже подбородок затрясся — так жалко себя стало! — Хорошо нам вместе было. Я этот год, что ты у нас жила, никогда не забуду… Помнишь, как мы в Калистратиху к бабе Моне ездили? А с дождливым человеком помнишь как в лесу повстречались? А в подвале с призраком марсианина?.. Осиротею я без тебя, Бабаконька. Не видать мне дней прежних, весёлых, как своих ушей…

Сидит Бабака на кожаном чемоданчике и пол разглядывает. Морда такая у неё, то ли грустная, то ли не очень — не разберёшь. Словом, обычная собачья морда.

Хотел я упрекнуть её за душевную чёрствость, но тут мама с папой заходят.

С Аделаидой в руках.

Смотрю я на этот конверт с личиком, а у самого сердце, как у зайца под ёлкой, колотится. Лицо у неё малиновое какое-то, морщинистое, как у старушонки, и сердитое. Неприятное.

— Ну, Костя, принимай младшую сестру! — говорит мама торжественно и протягивает мне Аделаиду.

У меня аж ноги подкосились от слабости.

И внутренний протест возник.

«Вот и началась моя взрослая жизнь. Аделаида — от слова АД», — думаю, и так тоскливо-тоскливо мне стало. Хоть волком вой.

А тут ещё Аделаида щипает меня за нос и смеётся беззубым ртом. И мама с папой за ней следом. Как они быстро спелись! Мне так обидно стало.

— Гав! — вдруг слышим.

Это Бабака привлекает к себе внимание, мол, пора и честь знать. Ариведерчи, Косточкины! Поклон вам до земли! За хлеб, за соль, за крышу над головой — спасибо! Столько всего выстраданного в этом одиноком «гав» было…

И вдруг Аделаида закрутилась у меня на руках, как гусеница, вывернулась, на пол спрыгнула, в сторону Бабаки поползла и на спину ей вскарабкалась.

Мы оторопели.

А она говорит:

— Куда это ты собралась? — и на Бабаку сверкает глазами.

Бабака от неожиданности про обет молчания сразу забыла и молвит человеческим голосом:

— Так аллергия же у вас на собачью шерсть, Аделаида Степановна. Может быть.

— У меня? — кричит Аделаида. — У меня?! Да я здоровее вас всех, вместе взятых! О какой аллергии идёт речь? — Она смотрит на родителей, и взгляд у ней просто пламенеет.

— Шерсть, антисанитарные условия, теснота… — невразумительно лепечет мама.

— Глупости! — отрезает Аделаида. — Домашние животные необходимы ребёнку с пелёнок, чтобы чёрствым не вырос.

Она слезает с Бабаки и критически оглядывает детскую:

— Бабака, давай сюда коврик. Конста-ант, ты не возражаешь, если мы твой стол к окну передвинем, мою кровать — в угол, а Бабака ляжет у батареи?

И только она так сказала, мой ледяной ком внутри сразу растаял. Какой-то горячей волной по всему телу разлился, и мысль одна в голове: «Сестра! У меня сестра!! Моя собственная!!!» Представляете? Так что теперь нас, Косточкиных, пятеро.

А Бабакиной соседкой по общежитию в 1979-м, оказывается, была лайка Кусачка.

Та самая, которая летала в космос. Она сделала один оборот вокруг Земли и вернулась. А потом родила тридцатерых. И все — английские бульдоги. Её за это представили к государственной награде.