— Может, он сам уйдет, — предположила Дара, отводя глаза от окна, но немец постучал в стекло и указал на дверь.

Я открыла. Сердце колотилось так громко, что я решила: он точно его слышит.

Офицер был молод и чем-то напоминал герра Бауэра, и если бы не темная форма, которой, как я уже была научена, стоило бояться, мы с Дарой, возможно, похихикали бы, прикрыв ладошкой рот, над тем, какой он красавчик.

— Чем вы здесь занимаетесь? — спросил он.

Я ответила по-немецки:

— Моя подруга танцовщица.

Полицейский приподнял бровь, удивленный тем, что я говорю на его языке.

— Это я вижу.

Возможно, издали новый закон, запрещающий танцевать в гетто, я не знала. Или Дара ненароком обидела солдат, включив музыку так громко, что ее было слышно через окно. А может, ему не нравился балет. Или просто хотелось кого-нибудь обидеть. Я видела, как солдаты на улице походя пинали стариков — просто потому, что могли это сделать. В это мгновение мне так не хватало отца, у которого всегда была наготове улыбка и что-то вкусненькое в печи, чтобы отвлечь солдат, иногда заглядывавших в булочную и задававших слишком много вопросов.

Полицейский полез в карман. Я закричала, обхватила Дару руками и повалила ее на пол. Знала, что он потянулся за пистолетом, чтобы убить нас!

Мы умрем, даже не успев влюбиться, закончить книгу, выучиться в университете, подержать на руках своего ребенка.

Но выстрела не последовало. Полицейский откашлялся. Когда я набралась смелости, чтобы искоса взглянуть на него, то увидела, что он протягивает визитную карточку — крошечный кремового цвета прямоугольник, на котором написано: «ЭРИК ШАФЕР, ШТУТГАРТСКИЙ БАЛЕТ».

— До оккупации я работал там художественным руководителем, — сказал он. — Если твоя подруга захочет прийти ко мне за рекомендациями, я с удовольствием их предоставлю.

Дара, которая ни слова по-немецки не понимала, взяла карточку у него из рук.

— Что ему от меня нужно?

— Хочет давать тебе уроки танцев.

Она округлила глаза.

— Ты шутишь?

— Нет. Раньше он работал в Штутгартском балете.

Дара вскочила с пола и завертелась по комнате с такой широкой улыбкой, что меня затопило ее счастьем. Но потом, так же быстро, свет в ее глазах погас, они стали злыми.

— Значит, уроки мне брать можно, а ходить по улице Зжерской нельзя?

Она разорвала визитку и швырнула клочки в печь.

— По крайней мере, есть что жечь, — сказала Дара.

Оглядываясь назад, я удивляюсь, что Меир, мой племянник, не заболел раньше. Моя сестра с Рувимом и еще шесть других семей ютились в крошечной квартирке, где всегда кто-нибудь кашлял, чихал, ходил с температурой. Однако Меир оказался выносливым. Когда он достаточно подрос, Бася, работавшая на текстильной фабрике, оставляла его в яслях. Но на этой неделе она прибежала к маме в слезах. Меир кашлял, у него поднялась температура. Ночью он задыхался, а губы его посинели.

Стоял конец февраля 1941 года. Мама и Бася всю ночь сидели с Меиром, по очереди носили его на руках. Им обоим нужно было идти на работу, иначе они могли ее потерять. Когда в гетто каждый день стекаются сотни людей, работника заменить легко. Некоторых вывозили на работы за пределы гетто. Мы не хотели рисковать и разбивать семью.

Поскольку Меир заболел, отец планировал отослать Рувима домой пораньше. По нескольким причинам это было трудной задачей: во-первых, и самое главное, у моего отца не было достаточных полномочий для этого; во-вторых, это означало минус один человек, который будет перевозить груженные хлебом тележки к месту назначения — на склад на улицу Якуба, 4.

— Минка, — объявил утром отец, — придешь днем, займешь место Рувима.

Занятий в школе больше не было, поэтому я тоже устроилась на работу — посыльной в кожевенной мастерской, где шили и чинили туфли, сапоги, пояса, кобуру. Мы работали вместе с Дарой. Нас посылали по всему гетто с различными поручениями, включая доставку товара. Моего отсутствия, скорее всего, не заметят, а если и заметят, то Дара меня прикроет. Я знала, что папа будет рад моему появлению в булочной. Рувим не был пекарем по призванию — ему пришлось работать с отцом только потому, что они вместе стояли в очереди, когда искали работу. И хотя для того, чтобы печь хлеб, университетского диплома не нужно, талант для этого точно требовался — талант, которого, по словам моего отца, у меня хоть отбавляй. Я интуитивно знала, сколько теста отщипнуть от аморфной массы, чтобы испечь багет длиной тридцать три сантиметра, и даже спросонок могла сплести халу из шести полос. Но Рувим постоянно все путал: месил тесто, когда оно или уже пересохло, или было слишком влажным, витал в облаках, когда следовало переворачивать буханки в печи, чтобы не подгорела корочка.

Выполнив все утренние и дневные поручения, я тайком направилась в булочную, вместо того чтобы вернуться в мастерскую. Я заметила чье-то отражение в зеркальной витрине фабрики, где изготовлялись текстильные товары, и отвела взгляд — так я обычно поступала, когда проходила мимо людей на улице. И только потом поняла, что это мое отражение — и в то же время совершенно незнакомое. Круглые щеки и детская полнота исчезли. Черты заострились, выступили скулы, глаза на лице казались огромными. Волосы, длинные и густые, которые когда-то были моей гордостью и радостью, стали сухими и тусклыми, и я прятала их под шапкой. Я была настолько худой, что могла бы, как Дара, стать балериной.

Интересно, почему я не заметила, как похудела? Хотя, коли на то пошло, похудели и все остальные члены моей семьи. Мы постоянно недоедали. Даже несмотря на дополнительную порцию хлеба, еды не хватало, а та, что была, часто оказывалась испорченной, гнилой или прогорклой.

Я вошла в булочную и остановилась, глядя на отца, который стоял, раздевшись до майки, перед кирпичными печами. Живот у папы стал плоским, щеки запали. И все равно для меня он оставался главнокомандующим, когда громко отдавал приказы рабочим и одновременно обминал тесто, чтобы оно подходило.

— Минуся! — окликнул он, и голос его зазвенел над посыпанным мукой столом. — Иди сюда, помоги.

Рувим снял фартук. Они с отцом договорились, что он незаметно выскользнет через заднюю дверь булочной, чтобы его уход не выглядел особым одолжением. Я встала рядом с отцом и начала профессионально отрывать куски теста и формовать батоны.

— Как дела на работе? — спросил он.

Я пожала плечами.

— Все так же. Есть новости о Меире?

Отец покачал головой.

— Нет. Но отсутствие новостей — уже хорошая новость.

И это единственные слова, которыми мы обменялись. Разговоры отнимали много времени и сил, тогда как необходимо было выпечь множество буханок, а потом еще отправить их на склад. Я формовала батоны и вспоминала, как все было в булочной моего отца, как иногда он напевал скрипучим баритоном и Бася за кассой жаловалась, что он распугивает покупателей. Как лучи проникали в булочную летом примерно в половине пятого утра, когда солнце начинало подниматься из-за зданий на противоположной стороне улицы. Как я, свернувшись калачиком, сидела с учебником на мягком стуле у окна и дремала. В животе булочка, которую испек для меня папа, юбка блестит от сахарной присыпки и корицы… Как он будил меня восклицанием: чем же он заслужил такую ленивую дочь?! При этом отец улыбался, и я понимала, что он думает совсем иначе.

А еще я думала о Меире, который только-только научился произносить мое имя.

Когда пришло время складывать буханки в корзины и отправлять на улицу Якуба, вдруг, впустив трепещущий язычок холодного воздуха, дверь открылась и в булочную вошел Рувим. Руки он держал в карманах, а подбородок прятал в обмотанном вокруг шеи шарфе.

— Рувим! — воскликнула я.

Внутри все похолодело. Если Рувим здесь, то только для того, чтобы сообщить нам что-то ужасное!

Он покачал головой.

— Без изменений, — сказал Рувим. — Бася и бабушка дома с Меиром. — Он повернулся к отцу. — Чего мне без толку там сидеть?