Я покачала головой.

— Так рассказывала мне бабушка.

Дару передернуло.

— Просто мурашки по коже.

— В хорошем смысле или в плохом?

Она подхватила меня под руку.

— В хорошем, — улыбнулась она. — Мурашки оттого, что люди обязательно захотят это прочесть.

Вот такую Дару я знала, такой Дары мне не хватало, потому что она была слишком занята шашнями со своим новым парнем.

— Может быть, останешься у нас сегодня переночевать? — предложила я, понимая, что она, скорее всего, собралась на свидание с Давидом.

Мы вышли на улицу, наткнулись на роту солдат и инстинктивно втянули головы в плечи. Раньше при виде солдат у меня даже холодело в животе, сейчас же это становилось обыденностью.

Вдалеке раздался шум, послышались крики.

— Что происходит? — спросила я, но Дара уже бежала в том направлении.

На одной из площадей мы увидели трех повешенных мужчин. Виселицы были только что установлены — я чувствовала запах свежеспиленной древесины. Собралась толпа. Впереди, пытаясь дотянуться до одного из повешенных, рыдала какая-то женщина, но солдаты ее не пускали.

— Что они сделали? — спросила Дара.

Стоящая рядом с ней пожилая дама ответила:

— Критиковали немецкий режим в городе.

Солдаты начали разгонять толпу, приказывая всем вернуться домой, и получилось, что нас с Дарой разделили. Я слышала, как она звала меня, и принялась пробираться вперед, пока не оказалась у самой виселицы. Солдаты не обратили на меня внимания, слишком занятые тем, чтобы не подпустить близких повешенных.

Впервые я увидела мертвеца так близко. Когда умерла бабушка, я была еще слишком маленькой и на похоронах запомнила только гроб. Мужчина, который покачивался, как осенний лист на ветру, казался спящим. Его шея была странным образом вывернута, глаза закрыты, язык немного вывалился. На штанах темнело пятно, наверное, он описался. «До или после?» — гадала я.

Я подумала о крови и внутренностях, которые описывала в своей страшной истории, об упыре, который съедал сердце жертвы, и поняла, что страшно не это. Ужас заключается не в количестве пролитой крови. Весь ужас в том, что только что этот человек был жив — и вот его уже нет.

Днем, когда мы с отцом проходили мимо виселицы, он пытался отвлечь меня разговорами о соседях, о булочной, о погоде, как будто я не знала о закоченевших телах за своей спиной.

Вечером родители поссорились. Мама говорила, что мне не следует выходить в город. Отец возражал, что это невозможно: как же мне посещать школу? Я заснула под их сердитые голоса, и мне приснился кошмар. Мы с Дарой снова были у виселицы, но на этот раз, когда я подошла ближе, тело медленно повернулось, и я смогла рассмотреть лицо. Это был Йосек.

Утром я побежала к Даре. Когда ее мама впустила меня, я замерла как громом пораженная — в доме, который всегда сверкал чистотой, сейчас царил полный хаос.

— Пора, — сказала мне мама Дары. — Мы переезжаем в Старый город, там безопаснее.

Я не верила, что в Старом городе безопаснее. Я считала, что безопаснее не станет до тех пор, пока Британия не начнет побеждать в этой войне. В конце концов, они же никогда не проигрывали, поэтому я знала: это только вопрос времени, и Гитлер с его Третьим рейхом будет побежден.

— Она очень расстроена, Минка, — призналась Дарина мама. — Может быть, тебе удастся поднять ей настроение.

Из-за закрытой двери спальни лилась музыка из балета Чайковского «Спящая красавица». Когда я вошла, то увидела, что коврик свернут: она его иногда сворачивала, когда танцевала. Но сейчас Дара не танцевала. Она сидела на полу и плакала.

Я откашлялась.

— Мне нужна твоя помощь. Я застряла на пятьдесят шестой странице.

Дара на меня даже не взглянула.

— Это глава, в которой Аня отправляется к Александру домой, — продолжала я, выдумывая прямо на ходу. — Что-то должно ее расстроить. Я только не могу придумать, что именно. — Я взглянула на Дару. — Сначала решила, что это будет Александр с другой женщиной, но теперь мне кажется, что это не подходит.

Мне казалось, что Дара совсем меня не слушает, но она вздохнула.

— Почитай мне.

И я прочла. Хотя на странице не было написано ни строчки, я вытягивала из себя слово за словом, переплетала, словно паук шелковую паутину, придуманную жизнь. Ведь именно поэтому мы и читаем художественную литературу, правда? Чтобы напомнить себе, что, как бы тяжело нам ни приходилось, страдаем не мы одни.

— Смерть… — произнесла Дара, когда я закончила и последнее предложение повисло над нами, как утес. — Кто-то должен умереть.

— Зачем?

— А чем еще ее можно напугать? — спросила Дара, и я поняла, что она говорит вовсе не о моем рассказе.

Я достала из кармана карандаш и сделала пометки.

— Смерть… — повторила я. И улыбнулась своей лучшей подруге. — Что бы я без тебя делала!

Слишком поздно я поняла, что сболтнула лишнее. Дара расплакалась.

— Я не хочу уезжать.

Я села рядом и крепко ее обняла.

— Я тоже не хочу, чтобы ты уезжала, — заверила я.

— Я больше никогда не увижу Давида! — рыдала она. — И тебя!

Она была так расстроена, что я даже не обиделась, что обо мне она вспомнила во вторую очередь.

— Ты переезжаешь всего лишь в другой конец города. Не в Сибирь же!

Но я понимала, что мои слова — пустой звук. Каждый день появлялись новые стены, заборы, ограждения… С каждым днем в этом городе буферная зона между немцами и евреями становилась все шире и шире. В конце концов и нас заставят переехать в Старый город, как Дарину семью, или вообще вышвырнут из Лодзи.

— Не таким я представляла наше будущее, — плакала Дара. — Мы должны были поступить в университет, а потом переехать в Лондон.

— Может быть, однажды так и будет, — ответила я.

— А может быть, нас повесят, как тех несчастных!

— Дара, что ты несешь!

— Только не говори, что ты об этом не думала, — заявила она и, разумеется, была права.

Почему именно их, когда все вокруг ругали немцев? Неужели они говорили громче остальных? Или просто подвернулись под руку, чтобы другим неповадно было?

На кровати стояли две коробки, лежали клубок бечевки и нож. Я схватила нож и резанула по ладони.

— Лучшие подруги навсегда, — поклялась я, протягивая нож Даре.

Не колеблясь ни секунды, она разрезала свою ладонь.

— Лучшие подруги, — сказала она.

Мы прижались ладонями — обещание, скрепленное кровью.

Я понимала, что это невозможно, потому что в гимназии мы учили биологию, но мне нравилось представлять, что кровь Дары течет по моим венам. Так было проще поверить, что я уношу ее частичку с собой.

Через два дня семья Дары примкнула к длинной очереди еврейских семей, змеящейся из этой части города в Балуту со всеми пожитками, которые они могли унести. В тот же день наконец-то разрешили снять трупы повешенных. Это было вызывающим оскорблением, потому что по нашей религии умерших нужно хоронить как можно скорее. За двое суток я шесть раз прошла мимо виселицы — когда шла в булочную, к Даре домой, в школу. После первых двух раз я перестала обращать на нее внимание. Как будто смерть стала частью пейзажа.

У моего племянника, Меира Каминского, было Scheine Punim[36]. Стоял март 1940 года, ему было шесть недель от роду, и он уже улыбался в ответ на мою улыбку. И уже научился держать головку. У него были голубые глаза, черные волосы и беззубая улыбка, которая, по словам моего отца, способна растопить сердце самого Гитлера.

Еще никогда ребенок не был таким желанным — для Баси и Рувима, которые каждый раз, проходя мимо люльки, смотрели на него, как на настоящее чудо; для моего отца, который уже пытался рассказать ему, как печь хлеб, и для меня, которая придумывала бессмысленные стишки, чтобы его убаюкать. Только мама держалась отстраненно. Разумеется, она любила своего внука, ворковала с ним, когда Бася и Рувим приносили его к нам в гости, но редко брала Меира на руки. Если Бася давала ей малыша, мама обязательно находила предлог, чтобы положить его, либо передавала мне или папе.