Два дня прошли в жизнерадостном ритме: мы починили забор и крышу сарая, вели с хозяйкой захватывающие беседы (известное дело, людей объединяет не столько национальность и возраст, сколько духовные интересы) и, естественно, осмотрели весь город и что бросалось в глаза, так это чистые улочки, покрашенные фонари и урны (не то, что у нас при российской безалаберности) и множество цветов (у нас такое трудно представить — их давно бы потоптали и вырвали) и, конечно, улыбающиеся лица (в нашей толпе преобладают сумрачные — незнакомые люди никогда не улыбаются друг другу).

Ну, и само собой, мы сделали кучу акварелей и с десяток портретов нашей благодетельницы. Портреты подарили румынке на память, а из рисунков устроили выставку-продажу, развесив их на заборе перед домом, и — кто бы мог подумать! Разгорелись исключительные страсти — рисунки моментально раскупили соседи хозяйки. Тогда нам был непонятен столь ошеломляющий спрос на далеко не профессиональные поделки, только позднее дошло — румынка просто уговорила соседей поддержать молодых художников.

Отъевшиеся и разбогатевшие, на третий день мы, с чувством прекрасного в душе, покинули Кишинев, причем выехали с комфортом — на междугородном автобусе (при ослабевшей жаре и легкой облачности), и вскоре прикатили на Дунай в старинный городок Измаил.

«Голубой Дунай» оказался далеко не голубым, а желто-глинистым, с перегруженным судовым ходом: нескончаемой чередой проходили баржи, буксиры, катера. С одной стороны порта виднелись причал и флотилия частных «комариных» судов, с другой — пляж, запруженный пестрой толпой отдыхающих — и все это под щедрыми лучами солнца.

Мы подошли к пятаку белого сыпучего песка, искупались и легли позагорать. Задрав голову, Сашка принюхался.

— Смотри, до моря еще полсотни километров — предположительно, а уже угадывается его запах. И ветер явно морской. Улавливаешь, он доносит былые времена, грохот морских сражений, крики пиратов?.. Ветер дает ощущение пространства. Когда дует ветер, мне просторно, разыгрывается воображение, в голове появляются светлые мысли. Такой мягкий аргумент.

Я думал, мой друг просто закладывает основы хорошего настроения, а он вдруг глубоко вздохнул и обрушил на меня настоящую исповедь.

— И как там мои старики без меня? Двоюродная сестра обещала заходить, но она такая необязательная, кукла… Понимаешь, мои старики — беспомощные люди. У матери склероз, она рассеянна — дальше некуда, а у отца больные ноги… Мать всегда была не от мира сего. Еще когда я учился в школе, она вечно забывала, в каком я классе. И ни разу не была в школе… Нет, однажды пришла, когда меня обвинили в воровстве. У кого-то шапка пропала, а уборщица последним видела меня. Потом-то шапку нашли. Ну а мать пришла в школу, накричала на всех, но оказалось, перепутала школы. Зашла в соседнюю, женскую…

Сашка засмеялся, потянулся и, чтобы загореть равномерно, перевернулся.

— И отец мой чудак. Все мечтает разбогатеть. Мы жили-то всегда в нужде… Отец говорит, что он из княжеского рода. Будто бы когда-то Петр Первый выписал из Англии Гамильтонов лить пушки, те женились на княжнах, родственниках отца, а впоследствии все умотали во Францию.

— Ладно заливать-то, — грубо оборвал я Сашку.

— Представь себе. Именно так. А муниципалитеты городов, которые стоят на земле Гамильтонов, выплачивают огромную пошлину; раз в столетие потомкам Гамильтонов в Англии, а раз потомкам отца в России. Но в России-то остался только отец. И надо же! Именно в наше столетие ему должны подвалить миллионы. Отец уже потирал руки, но вдруг его вызывают в Большой дом и сообщают: «Вряд ли получите. Недавно была аналогичная история. У одних в Америке кто-то умер, и послали целый пароход наследства, но пришла депеша: „Пароход затонул недалеко от берегов Европы… кое-что удалось спасти“. Им дали мотоцикл с коляской. Вот такая история…»

Сашка снова засмеялся и принял прежнюю позу.

— Но может, отец все придумал. Он любит поюморить… Отец вообще чудик — перед пенсией заведовал одной технической конторой… и не брал на работу женщин. «Женщины хороши только после работы», — говорил. Даже если ему рекомендовали очень талантливую женщину, он вместо нее брал посредственного мужчину.

— Правильно, женщинам в технике делать нечего, — вставил я.

— Да не скажи. У нас на факультете есть очень способные девчонки, сто очков вперед некоторым парням дадут. Или вот, пожалуйста, Наташа. Она филолог, но здорово разбирается в технике, у нее нестандартное мышление… Она лучше всех, а ее красота — страшная сила. И это железный аргумент, честно. Она красивая, но знает как себя вести, чтобы мужчины ее не боялись.

— Что ж, кстати, она не поможет твоим старикам? — съязвил я, давно испытывающий к Наталье стойкую неприязнь.

— Приведу веский аргумент — она очень занята, — улыбка исчезла с лица Сашки. — Понимаешь, Наташа личность. Она твердо знает, чего хочет, и упорно идет к цели. Обычно девчонки какие-то слабые, беззащитные, а она твердая и властная. Я знаю, ты к ней плохо относишься, но не будь циником, не превращай мою чистую любовь в грязную связь.

Сашка продолжал расточать неуемные похвалы Наталье (под прессом безумной любви рассматривал никчемную Наталью как источник своих жизненных сил, хотя было ясно — в этом отравленном источнике погибнет), но я помалкивал — щадил его уязвимость и вообще свернул на тропу счастья к Моей Идеальной Девушке.

Кстати о Наталье я забыл сказать еще одну вещь: она всех Сашкиных друзей (и меня в первую очередь) встречала с улыбкой (фальшивой), но стоило человеку отойти, склоняла его на все лады; она в каждом выискивала изъян, и вообще во всем старалась увидеть плохое, потому и не умела радоваться жизни. Рядом с доброжелательным Сашкой эта ее червоточина проглядывала особенно зримо.

Итак, я пошел к Своей Девушке. Она-то была настоящим другом, единомышленницей. Большинство знакомых жили сложно, многослойно: думали одно, говорили другое, поступали и вовсе непредсказуемо, а у Моей Девушки все эмоции и поступки были естественны и искренни и, кстати, к моим родным она проявляла необыкновенную чуткость, не то, что Сашкина Наталья. «И как странно, — думал я. — Сейчас, в это время, когда я лежу на пляже в далекой Молдавии, она где-то живет и еще не знает, что предназначена мне судьбой, что рождена для встречи со мной, эта Девушка без имени». Я представлял нашу семейную жизнь в подмосковном поселке в уютном домике со стеклянной крышей (комнаты затопляло солнце, по потолку плыли тонкие облака), из окон открывался вид на лужок с живностью; разумеется, поселок с городом связывала прекрасная автотрасса, и у нас была машина. Вернее, две машины. Одна гоночная, в которой я ездил на работу, а вторая вместительная, типа «лендровера», для поездок всей семьей — а я планировал иметь никак не меньше трех-четырех детей. В этом смысле передо мой всегда стоял пример родителей — и не только в количестве детей, но и в той любви и преданности, которые их отличали — нечто подобное, и даже более возвышенное, без нужды и тягостного быта, которые омрачали жизнь родителей, я и громоздил в своей наивной голове, рисовал красочные пасторальные картинки.

Мне было всего двадцать два года, но странное дело — эти совершенные выдумки (довольно слюнтяйские) с небольшими изменениями (в сторону трезвой реальности) я пронес через всю жизнь и так и не смог осуществить — возможно, в результате постоянной борьбы за свою свободу. Теперь-то, в зрелости, мне не стыдно в этом признаться, поскольку на многое смотрю иначе. Например, не вижу ничего унизительного первым набрать телефон приятеля и взять вину на себя за ссору накануне, или сказать другу, что сильно соскучился по нему, если мы давно не виделись (давай, мол, встретимся, обнимемся, разопьем бутылочку, поговорим — жизнь-то короткая штука, а общение — самое ценное, что у нас есть)… Или, не колеблясь, объявить женщине, которой увлекся, что из-за нее у меня все валится из рук… И конечно, теперь могу признаться, что не встретил Идеальную Девушку. Впрочем, может быть и встречал, но не разглядел.