— Дальше я сворачиваю туда, — шофер кивнул в сторону на ухабистую дорогу, напоминавшую танкодром. — А вам туда, — он показал на тянувшееся по равнине и уходящее в холмы асфальтированное полотно.

— Глупо нестись вслепую по таким роскошным местам, — заявил Сашка, когда грузовик исчез в облаке пыли. — Какой смысл? Да и погодка блеск. Давай-ка для разминки потопаем по шоссе и будем голосовать только открытому транспорту, чтобы был обзор. А на ночлег остановимся, когда стемнеет и подвернется уютное местечко. Как тебе такое предложение?

Я кивнул и заметил, что не кто иной, как он, Сашка, с самого начала задал бешеный темп нашему путешествию, и вообще сразу решил главенствовать, хапнул себе высшую непререкаемую власть — с какой стати?

— Ладно, притормозим, — примирительно улыбнулся Сашка. — Только перед дорогой не мешает подзаправиться, набрать дополнительной мощности, двигательной тяги. Я, понимаешь ли, супчик люблю.

Скинув куртки и запихнув их в рюкзак, мы направились по петляющей улице на поиски столовой. Какая-то цветущая, розовощекая женщина в сарафане на ломаном языке начала объяснять, где находится ресторан, но мы сразу перебили ее, объяснив, что нас вполне устроило бы и более скромное заведение. Таких заведений в Сороках оказалось три: стоячка при автостанции, пирожковая на рынке и столовая где-то на окраине. К окраине мы и направились.

В столовой первым делом зашли в туалет и отмылись от пыли и железнодорожной копоти; после этой гигиенической процедуры, дотошно изучили меню и, наконец, широко погуляли на все три рубля (взяли острые, взрывоопасные блюда), причем в середине трапезы ни с того ни с сего захотелось выпить. Точно могу сказать: в то время ни Сашка, ни я еще алкоголем сильно не увлекались, но неожиданно мой друг вздохнул:

— Эх, сейчас бы сухого вина! Предпочтительно холодненького. Это была бы сверхкрасота в области молдавской красоты.

А я внезапно настроился на стакан портвейна. К счастью, трех рублей хватило для наших желаний; к огорчению, после первого стакана наши желания усложнились — захотелось выпить по второму. Тем не менее, довольные, если не всем, то многим на свете, мы вышли на раскаленное шоссе. На указателе стояло: «До Кишинева 170 км».

— Чепуха. За четыре дня легкой трусцой дойдем, — радостно объявил Сашка и стал насвистывать что-то веселенькое. — А ты заметил, — вдруг он прервался, — здесь более культурное жилье. Почти не видно свалок и пьяные не валяются на улицах. Чувствуется близость Запада.

Я ничего этого не заметил — разговаривал со Своей Девушкой (а этому всегда уделял серьезное внимание). Мы с ней расставляли мебель в нашей обители; с легкой непринужденностью она порхала по комнате в свободном летящем платье. Кстати, во всех этих сценах я был не какой-то никому не известный малевальщик, а довольно известный мастер. И вполне обеспеченный, и щедрый (не прожигатель жизни, пускающий деньги на ветер, а именно щедрый). И разумеется, я был супермен, конкретный в словах, твердый в решениях и так далее…

Температура непрерывно росла, воздух продолжал накаляться, время от времени перед глазами плыли красные круги, так что мы топали медленно, каждые полчаса сбавляя обороты. Вдоль дороги то и дело попадались яблони и сливы. Около первых деревьев мы задерживались и с комическим усердием ели перезревшие сочные плоды, и собирали их в рюкзак, но когда набили его под завязку, а во рту появилась оскомина, стали останавливаться реже, только если попадалось какое-нибудь необыкновенное дерево (в смысле — богатое крупными плодами), тогда собирали некоторое количество яблок. Местные жители, проходившие мимо, смотрели на нас, как на изголодавшихся дикарей, но улыбались и кивали, как бы поощряя наши старания.

Изредка нас обгоняли легковушки — в них частники спешили к морю; сидели в салонах гордые, прямо упиваясь собственным всемогуществом. Этих пижонов мы не удостаивали вниманием. А грузовиков не было; один прокатил, но его кузов был забит до отказа грузом, а в кабине сидели попутчики. Вернее, попутчицы. Всезнающий Сашка объяснил, что транзитные шоферы — народ ушлый, знают, кого сажать к себе. Что толку от таких, как мы, а с симпатичной попутчицей и в дороге радостней, и можно напроситься на чаек, и прочее. Сашка все настойчивей натаскивал меня, все больше осваивался в роли просветителя (считал меня полным профаном, хотя отлично знал, что я отслужил в армии и уже не один год пробивался в Москве, то есть всего хлебнул немало).

Жара не ослабевала; красные круги перед глазами превратились в красные шары; часа через два в небо вкрались дождевые облака, но, видимо, капли высыхали на лету — во всяком случае до нас не долетали. Отмахав километров двадцать, мы взмокли и присели на обочину в тени под деревьями.

Отдышавшись, я приготовился размышлять о смысле жизни, но внезапно вновь явилась Моя Девушка — кротко напомнила о себе в образе белошвейки. Легко и непринужденно она подшивала и гладила мои рубашки. Потом каким-то странным образом я увидел ее склоненной над спящим ребенком — она трогательно пела колыбельную нашему сыну… Что мне особенно нравилось в Моей Возлюбленной, так это ее умение всегда быть чуть-чуть новой. Известное дело, женщина не должна до конца открываться, чтобы мужчина не чувствовал, что завладел ею полностью: ее телом, душой, мыслями. Но Моя Девушка раскрылась передо мной целиком, без остатка, и тем не менее я постоянно открывал в ней что-то новое — такой разносторонне-одаренной она была (еще бы! какой же ей быть?! ведь образ-то собирательный!).

— Не мешает это зарисовать, — Сашка кивнул на дальние холмы с разбросанными поселками, как бы подчеркивая разницу между тем, что нас окружало, и тем, о чем я мечтаю.

Мы не поленились достать папки, и, черкая карандашом, Сашка усмехнулся:

— Говорят, творчество — это общение с возвышенным. Но возьмем меня. Я иногда беру карандаш и думаю о том, что я всего лишь ремесленник. Мне главное — все сделать ясно. Не просто, а ясно. И ничего не упустить из вида. Ведь мы, художники, причастны ко всему, что происходит на земле. А без искусства людей губит вещизм, пассивность, равнодушие. Бесспорный аргумент.

Сашка, прищурившись, смотрел то вдаль, то на бумагу, делал сочные объемные штрихи. И если у меня получалась простая фиксация увиденного, какое-то остановившееся мгновение, то у него — все в движении и время прямо-таки текло. Мы видели одно и то же, а изображали увиденное по-разному, и я вдруг задумался — а ведь каждый не только по-своему воспринимает окружающий мир, но и совершенно неповторима его судьба. И похожих на нас с Сашкой полно, но именно таких — двойников на свете никогда не было и не будет. Почему-то раньше об этих простых вещах, лежащих на поверхности, я не задумывался.

К вечеру нас все-таки подбросил порожний грузовик, довез почти до самого Кишинева; во всяком случае, когда мы улеглись спать в скирде, на горизонте виднелись пригородные огни, и в том месте на небе светилось зарево.

После проведенной накануне беспокойной ночи на этот раз выспались с удобствами: на мягкой, сладко пахнущей подстилке, среди увядших васильков, стрекочущих кузнечиков и шуршащих полевых мышат. Ночь была теплой, и спали долго — проснулись, когда по шоссе вовсю сновали машины.

— Вставай! — приказал Сашка, энергично массируя бицепсы. — Я знаю немало людей, которые любят поспать, но ты переплюнул всех. Между тем, жизнь содержательней и ярче снов.

Не успели мы вступить в предместья города, как к ночному истинному удовольствию получили дополнительную порцию — познакомились с красивой пожилой румынкой, которая продавала пакетики с лечебными травами. Узнав, что мы приезжие художники, женщина пригласила нас к себе на чай с вареньем.

Она жила в доме, окруженном цветниками; комнаты были хорошо обставлены, на стенах в тщательно продуманном порядке висели написанные маслом молдавские пейзажи.

— Мой муж был художник, — с акцентом пояснила женщина. — Я люблю художников. Картины меня приводят в трепет. Располагайтесь, можете остаться ночевать. Места у меня много. Заодно забор почините.