— Сколько вы заплатили за меня? — спросила Лаура с гневом и с болью, начиная выходить из себя. — Вы уже получили назад эти деньги за счет того, что я работала в вашем магазине? Я пойду в комнату и заберу свои вещи.

Все выслушали ее молча и, когда она пошла в сторону коридора, только проводили ее взглядом. И тут вдруг Лили, опершись на подлокотники инвалидного кресла, поднялась, словно снежная гора, и преградила Лауре путь.

— Никто отсюда ничего не заберет, — заявила она.

Ее голос, оставаясь вежливым, прозвучал угрожающе.

Лаура обернулась и с отчаянием посмотрела на нас. Грета к этому моменту была рядом со мной, а Петре, стоя возле моего отца и не зная, пытаться выдворить его отсюда силой или нет, вопросительно смотрел на Лили. Однако Лили и сама не знала, что делать.

— Я помогу тебе собраться, — сказала я Лауре, направляясь к ней.

Грета с неожиданной силой схватила меня за руку. Лаура не осмеливалась оттолкнуть Лили — женщину, которая до недавнего времени была ее бабушкой.

И тогда отец неожиданно повернулся к Петре и врезал ему по лицу. У того кровь хлынула из носа. Не успел босниец как-то отреагировать, как отец нанес ему еще один удар кулаком, от которого Петре рухнул на телефонный столик, и тот развалился. На лице доньи Лили появилось испуганное выражение. Драки и скандалы ей, видимо, были отнюдь не по душе.

Мы с Лаурой стояли молча, с опаской дожидаясь момента, когда Петре поднимется на ноги. Однако отец, судя по выражению его лица, не испытывал ни малейшего страха, потому что для боснийца, хотя он и был очень сильным, отнюдь не шла речь об утерянном счастье.

— Лаура, забирай свои вещи, — сказал отец спокойным голосом, вытирая кулак о брюки.

Донья Лили отступила в сторону. Грета отпустила мою руку. Обе сели на диван в ожидании, когда все это закончится. Петре пошел в кухню, оставляя на полу след из капелек крови.

Лаура достала с антресоли большой чемодан и начала, плача, складывать в него вещи. По мере того как чемодан заполнялся, она плакала все сильнее и сильнее.

— Багажник у машины большой. Не оставляй ничего, — сказала я, изнывая от желания побыстрее отсюда уйти. Я очень долго копила в себе гнев, но теперь мне злиться совсем не хотелось.

— Стол. Мы не сможем вынести отсюда мой стол, — вдруг сказала Лаура.

— Почему это не сможем? Папа его разберет и вынесет на улицу.

Поскольку одного чемодана не хватило, Лаура пошла за вторым, а я тем временем начала освобождать ящик стола.

— Ты взяла документы? — спросила я у Лауры, когда та вернулась.

— Да, — ответила она. — И чековую книжку, на счету есть немного денег.

В гостиной все это время царила гробовая тишина. Потом послышался голос отца:

— Вам придется отвезти парня в больницу, чтобы ему там наложили швы. Мне жаль, что так получилось.

— Такое насилие вовсе не было необходимым, — сказала в ответ Грета. — Вы сумасшедшие.

— Если бы оно не было необходимым, мы бы к нему не прибегли, — возразил отец, выходя из гостиной и направляясь в комнату Лауры.

Пока он разбирал стол, мы с Лаурой вытащили чемоданы на лестничную площадку. Потом Лаура собрала обломки телефонного столика и сложила их в углу гостиной. Она то и дело, как бы между прочим, окидывала гостиную внимательным взглядом: она, возможно, видела эту комнату в последний раз, и ей, несмотря ни на что, хотелось, чтобы она получше запечатлелась в памяти.

Лили и Грета наблюдали за ней с дивана. Со стороны казалось, что они стареют прямо на глазах и так и останутся сидеть здесь в этой одежде навсегда.

— Я уже совершеннолетняя и могу сама решать, где мне жить, — сказала им Лаура взволнованным голосом.

Они ничего не ответили. Они смотрели на нее с сожалением: жалели то ли ее, то ли себя. Мне не хотелось испытывать к ним жалость, потому что она подавляет другие чувства и мысли.

Петре зашел в гостиную, держа у разбитого носа полотенце. Увидев, что мы все еще здесь, он вернулся в кухню.

Мы отнесли к машине все собранные вещи: два чемодана, рюкзак, два пальто, большой ящик, крышку, ножки и ящик письменного стола и коробочку из папье-маше, которую мне передали в Эль-Оливаре. Лаура сказала, что в доме у Лили и Греты остается еще много вещей, которых ей будет недоставать, но у нас уже не нашлось ни решительности, ни сил возвращаться и забирать что-то еще — да и не может человек забрать с собой из одной жизни в другую абсолютно все.

Мы были в машине, как селедки в бочке. Вела машину Лаура, потому что у нее оказались с собой водительские права. Отец сел рядом с ней на переднее пассажирское сиденье, а я, пристроившись на заднем сиденье, придерживала, как могла, крышку письменного стола.

— Я оставила там все книги и школьные тетради.

Мы понимали, что Лауре будет очень трудно еще раз прийти в этот дом после всего того, что произошло, и что те вещи, которые она не забрала оттуда сегодня, она уже не заберет никогда. Со временем она забудет об этих вещах — забудет, как будто их у нее никогда и не было.

Мария, помощница Мартуниса, сказала мне, что вот кусочки пазла и сложились. А те из них, которые еще не заняли своего места, обязательно его займут. Она сказала, что я должна радоваться, потому что, если ларец Пандоры открылся, закрыть его снова будет очень и очень трудно. Она также сказала, что я должна гордиться тем, что освободила Лауру, ибо именно этого хотела моя мама. Кроме того, Лаура имела право быть свободной. Теперь уже мне самой следовало психологически освободиться от чувства ответственности за то, что начала мама и что я так настойчиво стремилась довести до конца. Я принесла Марии в качестве подарка крем с крупинками золота. Мне было жаль, что кожа у нее на лице вся в малюсеньких ямочках: в юности у нее, наверное, было много прыщей. Иногда она достаточно хорошо скрывала это при помощи макияжа, а иногда этот дефект прямо-таки бросался в глаза и портил ее внешность.

Сегодня он как раз бросался в глаза. Я сказала, что, прежде чем мазать кожу этим кремом, нужно провести ее тщательную эксфолиацию.

Мария и в этот раз завела меня в так называемый кабинет Мартуниса. Я положила перед ней на стол журнал регистрации новорожденных, который забрала из родильного дома, записную книжку сестры Ребекки и миллион песет в конверте (за вычетом того, что я потратила на покупку одежды Лауры), которые мама, по словам менеджера проекта в фирме, торгующей косметическими средствами, скопила для того, чтобы я могла когда-нибудь открыть свою клинику.

— Что с этим можно сделать? — спросила я у Марии.

— Дай подумать. Мартунису и мне не помешает поучаствовать в сенсационном расследовании — расследовании преступления, связанного с продажей и покупкой детей. Это станет для нашего детективного бюро неплохой рекламой.

Она сделала ксерокопию журнала регистрации новорожденных и записной книжки, взяла из конверта триста тысяч песет и положила ксерокопии и деньги в папку, на которой написала «Бетти» — в честь моей мамы. Потом она попросила меня и Лауру рассказать ей — каждую отдельно — все то, что мы знаем об этой печальной истории. Мы рассказывали, а она записывала. Выйдя из детективного агентства, я направилась в почтовое отделение и положила журнал регистрации новорожденных и записную книжку в ячейку «роковой женщины». Мне подумалось, что когда-нибудь нужно будет съездить в тюрьму «Алькала-Меко» и познакомить Лауру с этой женщиной.

Потом я отправилась к доктору Монтальво: я уже несколько дней изнывала от желания взглянуть этому психиатру в глаза.

Юдит сидела, как обычно, за своим столом. Она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами — широко раскрытыми то ли от удивления, то ли оттого, что стала напряженно вспоминать, кто я такая.

— Слушаю вас, — сказала она.

Я, не обращая на нее внимания, прошла прямо в кабинет усатого психиатра. Я распахнула дверь и увидела, что у него на приеме сидит женщина с гладко причесанными русыми волосами.

Завидев меня, он резко поднялся.