– Положение дел не изменилось с тех пор, как я послал ему письмо. Передайте ему от меня поклон и скажите, что я выздоровел.

Слуга поклонился. Лекок сел рядом со следователем, и фиакр поехал.

– Это камердинер господина д’Эскорваля, – пояснил господин Семюлле.

– Следователя, который…

– Точно так. Он посылает его ко мне каждые два-три дня, чтобы узнать, что мы делаем с нашим загадочным Маем.

– Господин д’Эскорваль беспокоится?

– Очень беспокоится. Я понимаю его. Ведь это он возбудил дело и продолжал бы вести его, если бы, к сожалению, не упал. Возможно, он говорит себе, что вел бы его лучше, чем я. Мы сумели бы договориться. Я многое отдал бы, чтобы видеть его на моем месте…

Однако подобная перестановка вовсе не радовала Лекока.

«Как бы не так, – думал молодой полицейский, – этот высокомерный следователь никогда бы не согласился с предложением, на которое я уговорил господина Семюлле».

У Лекока были все основания поздравлять себя с успехом, поскольку следователь не собирался менять линии своего поведения. Господин Семюлле принадлежал к числу тех людей, которые долго принимают решения, но, приняв их, твердо стоят на своем и прямо идут к своей цели, не сворачивая с пути.

В тот же день план Лекока был принят в целом. Оставалось лишь проработать детали и назначить день побега. К вечеру вдова Шюпен вышла на свободу условно. О Полите теперь можно было не беспокоиться. Он предстал перед исправительным судом за кражу, к которой был причастен. К великому изумлению Полита, его приговорили к тринадцати месяцам тюремного заключения.

Теперь господину Семюлле оставалось только ждать, что весьма устраивало его, поскольку наступили пасхальные каникулы. И он смог вместе с семьей отправиться в провинцию, чтобы отдохнуть и дать волю своим мыслям.

В воскресенье, последний день каникул, господин Семюлле вернулся в Париж. Он был дома, когда ему сообщили о приходе слуги, присланном бюро по найму. Он должен был занять место уволенного. Это был мужчина лет сорока, с красным лицом, густыми волосами и пышными рыжими бакенбардами, скорее высокий, чем низкий, плотного телосложения, несколько скованный в новой одежде.

Мужчина хорошо поставленным голосом с ярко выраженным нормандским акцентом объяснил, что в течение двадцати лет служил в домах ученых, врача и нотариуса, что он знает о привычках, царящих во Дворце правосудия, и умеет сметать пыль с документов, не путая их…

Словом, он говорил так складно, что следователь, попросив дать ему сутки для сбора необходимых сведений, вытащил из кармана двадцать франков и протянул их мужчине. Но тот, резко изменив поведение и голос, рассмеялся и сказал:

– Господин следователь по-прежнему думает, что Май узнает меня?

– Господин Лекок!.. – воскликнул изумленный господин Семюлле.

– Он самый, сударь. Я пришел вам сказать, что если все готово для побега Мая… Если вы захотите вызвать его на допрос… Завтра, если вам угодно.

Глава XXXV

Вот что происходит, если следователь Суда департамента Сена собирается допрашивать подозреваемого, содержащегося в одной из тюрем, за исключением тюрьмы предварительного заключения, поскольку она непосредственно примыкает к Дворцу правосудия.

Следователь вручает привратнику ордер с предельно четкой и повелительной формулировкой, которая уже сама по себе дает представление о всемогуществе магистрата. Эта формулировка гласит:

«Надзиратель следственного изолятора ___________ передаст предъявителю данного ордера заключенного по фамилии ___________ с тем, чтобы сопроводить его в наш кабинет во Дворце правосудия, а затем водворить его в названный следственный изолятор».

Ничего больше, ничего меньше. Подпись, печать, и все торопятся выполнить предписание. Однако с момента получения этого ордера до водворения обратно директор тюрьмы освобождается от какой-либо ответственности. Что бы ни случилось, он имеет полное право умывать руки.

Сколько же хлопот доставляет перевозка самого мелкого жулика! Сколько возни! Какие меры предосторожности! Заключенного сажают в один из тех зловещих фургонов, которые днем можно видеть на набережной Орлож или во дворе Сен-Шапель, и запирают в одном из отделений.

В этом фургоне заключенный едет во Дворец правосудия, а там, ожидая, когда его вызовут на допрос, он находится в одной из камер мрачной временной тюрьмы, которую в былые времена называли «мышеловкой».

Заключенный садится в фургон во дворе следственного изолятора, а выходит из него во внутреннем дворе Дворца правосудия, все выходы из которого закрыты и хорошо охраняются. При посадке и высадке заключенного окружают надзиратели.

В дороге за ним следят несколько конвоиров. Одни сидят в узком проходе, разделяющем камеры, другие – на облучке, рядом с кучером. Фургон всегда сопровождают конные жандармы.

Даже самые отчаянные и изворотливые злоумышленники охотно признают, что практически невозможно совершить побег из этой передвижной тюрьмы. По статистике администрации за десять лет было совершено всего тридцать попыток к бегству.

Из этих тридцати попыток двадцать пять были на удивление смешными. Четыре попытки были пресечены прежде, чем заключенные прониклись серьезными надеждами. И только одна попытка едва не увенчалась успехом. Некий Гурдье средь белого дня сбежал на улице Риволи. Он был уже в пятидесяти метрах от фургона, который продолжал свой путь, когда его остановил постовой.

Лекок разрабатывал план побега Мая исходя из этих обстоятельств. Его план был по-детски простым, он сам простодушно в этом признавался. И план этот заключался в следующем. При выезде из следственного изолятора надо было небрежно закрыть дверь камеры Мая и оставить его там после того, как фургон, выгрузив в «мышеловку» свой урожай мошенников, поедет, как всегда, на набережную.

Он был готов поставить сто к одному, что заключенный поспешит воспользоваться подобной забывчивостью, чтобы сбежать.

В соответствии с намерениями Лекока все было подготовлено ко дню, который он назначил, то есть к первому понедельнику после пасхальных каникул. Был выписан ордер, который вручили смышленому надзирателю, дав ему при этом подробнейшие указания. Фургон, предназначенный для перевозки так называемого циркача, должен был подъехать к Дворцу правосудия в полдень.

Тем не менее уже в девять часов около префектуры прогуливался один из этих парижских шалопаев, глядя на которых можно и впрямь поверить в миф о Венере, выходящей из воды, поскольку кажется, что они родились в речной пене.

На нем была затрапезная рубаха из черной шерсти и очень широкие клетчатые штаны с кожаным ремнем. Ботинки свидетельствовали о том, что ему приходилось много шагать по грязи предместий, фуражка была потертой. Однако красный шейный платок, замысловато завязанный, не мог быть не чем иным, как любовным подарком. У него был землистый цвет лица, синяки под глазами, косые глаза, редкая борода. Желтоватые волосы, прилипшие к вискам, были коротко подстрижены над затылком и сбриты под ним, словно он хотел избавить палача от лишней работы.

Глядя на то, как он ходит, покачивает бедрами, пожимает плечами, как держит сигарету и сплевывает между зубов слюну, Полит Шюпен подал бы ему руку как дружку, корешу, славному парню.

Было четырнадцатое апреля. Стояла хорошая погода, воздух был теплым. На горизонте виднелись верхушки каштанов в саду Тюильри. Похоже, этот шалопай радовался жизни, был счастлив, что ему не приходится что-либо делать, работать. Он прохаживался вдоль набережной Орлож, которую в утренние часы топтало множество праздных ног, смотрел то на прохожих, то на рабочих, разгружавших песок на Сене.

Иногда он переходил через дорогу и обменивался несколькими словами с почтенным старым господином в очках и с длинной бородой, опрятно одетым, в шелковых перчатках, который выглядел как мелкий рантье. Похоже, лавка торговца очками вызывала у этого господина особенный интерес.