Удастся ли ей унять его? Это было так же невозможно, как заставить умолкнуть большие колокола, слитный гул которых колыхался над крышами. Она уже прекрасно понимала, что не может подавить непрерывный вопль тревоги силой разума. Необходимо что-то предпринять. Сегодня же. Но что именно? Вот уже несколько дней ее назойливо преследовала одна мысль — сообщить обо всем Жану. Сначала она отбросила ее, потому что это значило бы признать, что случилось непоправимое, но теперь та же мысль снова завладела ею. Машинально она направилась к улице Сент-Амбруаз.
У нее не было определенного плана. Она не думала о том, что все ее попытки повидаться с Жаном до сих пор оказывались тщетными. Подавленная горем, теряя голову от страха, она утешала себя мыслью, что ей еще сегодня, конечно же, представится счастливый случай, еще сегодня совершится чудо — она встретит Жана. Но даже если бы ее и не поддерживала такая надежда, она все равно отправилась бы в этот уголок города, с которым была связана жизнь Жана; сломленная и разбитая, она повиновалась лишь какой-то таинственной интуиции.
С улицы Этуотер Флорентина свернула вниз, к каналу. Трактиры, мимо которых она проходила, обдавали ее острыми ароматами, а дешевые бары-пятиминутки, где подкреплялись продавцы газет — изможденные еврейские мальчишки, извергали невыносимый запах подгоревшего масла. Поворачивая на улицу Сент-Эмили, она вдруг увидела давно знакомый ей фургон торговца табаком, деревенского деда, у которого Азарьюс частенько покупал его крепкий едкий товар; затем перед ней открылась вся рыночная площадь, где беспрерывно сновали толпы крестьян. Флорентина увидела множество разнообразных цветов, расставленных на шатких лотках под лучами солнца; пенные зеленые волны папоротников колыхались в наполненном сажей воздухе; бледные нарциссы клонились при малейшем дуновении ветра; пламенели красные тюльпаны. А за этим нарядным цветением Флорентина увидела на столах ровные горки круглых с гладкой кожицей яблок, синих с лиловатыми прожилками луковиц, свежие листья латука, на которых еще блестели капли воды… Флорентина отвернулась — это празднество красок, это обилие сильных запахов, которым она теперь уже не могла больше радоваться, причинило ей боль. Да, весна мстила ей за то, что она хотела остаться равнодушной! Теперь она выставляла перед ней напоказ все свои богатства. Она обдавала ее живым дыханием теплиц, кленовых рощ, покорных зверюшек, сидевших в клетках. Густой золотистый сироп, пахучие головы кленового сахара, тушки зайцев с пятнами крови на шерстке, подвешенные за задние лапы, тревожное кудахтанье кур, чьи гребешки мелькали в щелях скрывавших их ящиков, и круглый испуганный глаз той, которую бросали на весы; все это говорило Флорентине, что жизнь добра к одним, но сурова к другим и что никому не дано избегнуть подчинения этому беспощадному закону.
Флорентина ускорила шаг, словно желая поскорее уйти от рыночного оживления, среди которого она чувствовала себя чужой.
Прежде она субботними вечерами нередко приходила сюда вместе с отцом за покупками… Она была еще совсем маленькой, и ей нравилось самой нести большую сумку с провизией. Отец останавливался поболтать с той вон рослой крестьянкой, которая и тогда еще — смутно вспомнилось Флорентине — носила эту же самую старую, выгоревшую на солнце мужскую фуфайку. Они покупали у нее корнишоны в уксусе, Азарьюс их очень любил. Порой они заходили в рыбную лавку и выбирали живую рыбу. Отец указывал ей налима, карпа и, видя, что она упорно не хочет трогать рыб, забавлялся, уговаривая ее прикоснуться маленькими пальчиками к длинному угрю, плававшему в рыбном садке. О, как далеки они были от нее теперь — эти субботние вечера на рынке! И как глупо сейчас вспоминать о них! А все-таки она, конечно, была счастливым, балованным ребенком. Многие дети богатых родителей были лишены той заботливости, какой была окружена в детстве она: какие внушительные наставления делала Роза-Анна, отпуская дочь с отцом! «Повнимательнее следи за маленькой», — повторяла она бесчисленное множество раз (Флорентину называли «маленькой» до двенадцатилетнего возраста), и ручонка девочки доверчиво покоилась в руке отца. А долгие беседы, которые отец вел с нею, пока они шли! И возникавшее между ними заговорщицкое доверие, когда он, чуть покрепче сжимая ее руку в своей сильной и мягкой ладони, говорил: «Наша мать сказала, что ей не нужна сметана, ну все-таки давай мы ее купим, а завтра посмотрим, с каким удовольствием она будет есть суп!»
Может быть, если бы она продолжала идти тем же путем, она и сейчас была бы счастлива? Но нет, что за глупости! Она сделала выбор и знала теперь, что не могла поступать по-иному, как не могла не дышать. И даже сейчас, если бы можно было начать все сначала…
Вернувшись к исходной точке своих раздумий, Флорентина стиснула зубы с такой силой, что ее лицо исказилось. Никакие размышления ей не помогут! Что в них толку? И ей даже захотелось выкрикнуть это громко, на всю улицу — так разозлило ее вдруг нахлынувшее смутное умиление.
Она шла теперь быстрым шагом, поджав губы, глядя прямо перед собой остановившимся взглядом, и искала, упорно искала любой выход, отказываясь смириться, стараясь ухватиться за какую-нибудь надежду, которая спасла бы ее от объявшего ее ужаса. Ничто другое сейчас уже не имело значения. Главное было — избавиться от этого ужаса.
Продолжая спускаться к каналу, она услышала лязг цепей и короткие, отрывистые вопли сирены. В нижней части рыночной площади, там, где вздымается желтая зубчатая башня павильона съестных припасов, разводной мост начал отходить, отделяясь от мостовой улицы Сент-Амбруаз, и Флорентина увидела, как между двумя рядами неподвижно стоявших легковых автомобилей и грузовиков плавно скользит дымовая труба грузового судна.
Она замерла — не потому, что ее заинтересовало это давно знакомое ей зрелище, которое она всегда считала скучным, а потому, что она вдруг по-новому осознала смысл жизни и это на мгновение ошеломило ее. Ни одно из многих проплывавших здесь судов не производило на нее ни малейшего впечатления, но этот пароход, неторопливо скользивший между барьерами, почему-то приковал к себе ее взгляд, словно она никогда раньше не видела ничего подобного.
Это было грузовое судно с серым корпусом, с низкими помятыми бортами, на которых еще виднелись пятна ила, и с высокой мачтой; при взгляде на него вспоминались туманы широкого эстуария реки Святого Лаврентия. Судно проделало уже длиннейшее путешествие вдоль горизонтов столь отдаленных, что они терялись в дымке, и теперь, следуя через город по каналу, до нелепости узкому для такого большого судна, стремилось поскорее доплыть — от препятствия к препятствию, от моста к мосту — до свободного течения реки Святого Лаврентия, а потом до высоких волн Великих озер. Его экипаж стоял на палубе — один матрос держал наготове швартов, намотав его на руку, словно лассо, другие развешивали перед рубкой белье, а пароход скользил плавно и величаво. Казалось, он щеголял перед этими бедными трудовыми перекрестками своим пренебрежением к превратностям суши. И, проплывая, он будил в сердцах людей дремавшее в них томление по далеким горизонтам.
Он быстро исчез между рядами заводских строений, тянувшихся вдоль канала, и гудение его механизмов понемногу затихло. Но за ним тянулись из порта другие суда, и дым, валивший из их труб, стлался клубами поверх серебристого следа на воде. Скользил танкер, похожий на длинный поплавок, за ним баржа, глубоко осевшая под тяжелым грузом досок, старательно пенила гладкую поверхность воды. Все новые и новые потрепанные флаги, потемневшие корпуса проплывали мимо городских крыш и рекламных вывесок. А на берегу торчала диспетчерская будка, покрытая копотью, унылая и облупившаяся, как все те строения, которые случайный поворот шоссе или канала, расположение моста или нужды судоходства разбрасывают то тут, то там в самых пустынных местах; рядом с будочкой прилепился вросший в землю почти всегда пустой ресторанчик под плоской крышей.