Войну надеется обратить себе на пользу Жан Левек, война же «нечаянно» выручает Флорентину. Только Роза-Анна материнским сердцем да жених Флорентины Эманюэль Летурно предчувствуют за малой радостью большое горе. Но бедной женщине размышлять некогда, а новобранец Эманюэль бьется над этой нелегкой проблемой в одиночку, то и дело теряя логическую последовательность мысли, заходя в тупики. Он отправляется на фронт не за «средней длины» рублем, а чтобы «вылечился мир», чтобы «уничтожить войну». Для него это испытание обещает стать нравственным возрождением. Он всего только «молодой человек, который вел до того приятную, легкую жизнь, молодой человек, которому чужды серьезные тревоги и честолюбивые стремления». Все «проблемы справедливости и спасения мира были выше его, слишком огромными, расплывчатыми. Кто он такой, чтобы пытаться постичь их?». Война заставила думать и о спасении мира, и о безумстве тех, кто надеялся спасти себя с помощью войны.
Высокопарные патриотические лозунги, беспечность богачей, нищета в семьях его школьных товарищей, пробуждающаяся ответственность за что-то большее, чем кусок хлеба на завтра, — все это должно сложиться потом в стройную систему взглядов; пока же Эманюэль лишь наугад выдергивает то одну, то другую нить из клубка противоречий: «высокие ограды, песчаные аллеи, пышные фасады… А они — разве они отдают все, что могут отдать?». Богачам хорошо и без спасительного плота войны, а будет еще лучше, когда на нем поплывут к верной гибели сотни канадцев. Те, другие сумеют обратить себе на пользу даже всенародную трагедию, даже справедливую войну. Пока эта чудовищная закономерность неясна новобранцам, размышляет Эманюэль, их энтузиазм — лишь опасная профанация патриотизма. Стрелять, оплачивая себе кусок хлеба, противно человеческой природе. «Чтобы воевать, человек должен быть воодушевлен, исполнен огромной любви, великой страсти, иначе война — бесчеловечна, абсурдна», — говорит Эманюэль. Романы о войне, появившиеся после «Счастья», — «Канадцы, бродящие по свету» (1954) Жана Вайянкура, «Девять дней ненависти» (1948) Жан-Жюля Ришара, «Вокруг тебя, Тристан» (1962) Клэр Франс, — подтвердили опасения юного героя Габриэль: многим канадцам, участвовавшим в войне, смысл происходящего разгадать не удалось.
«Девять дней ненависти» называют лучшим канадским романом о войне, но его автор сумел выразить здесь только отвращение к акту убийства, недоумение перед фактом, что на фронте «убийцы становятся героями». Солдаты «Девяти дней» считают абсурдным «жертвовать собой ради европейцев», они охотнее прислушиваются к негодующему вопросу пленного фашиста: «Зачем вы пришли сюда?» Конечно, парни вроде Питу, принявшие войну как высокооплачиваемую работу, ответить на этот вопрос не смогут.
Роман Габриэль Руа предвосхитил оба пути, по которым может пойти солдат из Канады: стрелять цинично и спокойно, как автомат, а потом спохватиться, что смерть еще хуже луковой похлебки, или, напротив, подобно Эманюэлю Летурно, взять винтовку с решимостью «вылечить мир», убить фашизм, «уничтожить войну». Именно этот контраст был резко выявлен в киносценарии, сделанном по роману. Фильм не появился на экранах: Соединенные Штаты «усмиряли» тогда Корею, роман Руа поставил вопрос о войнах справедливых и несправедливых совсем «некстати».
«Некстати» касался он и социальных контрастов. От предвоенного к послевоенному периоду безработица в Канаде возросла в пять раз, то есть кризисное состояние, зафиксированное автором «Счастья», повторилось в худшем варианте. Критика, расточая роману похвалы, спешила в то же время нейтрализовать его остроту оговоркой «сгущены краски». Апологетам буржуазного процветания легче в крайнем случае услышать истошный крик отчаяния; исключительная реакция на исключительные обстоятельства — говорится тогда. Но сдержанный рассказ о буднях, похожих на ад, кажется правдоподобным и потому опасным. К пыткам этого ада герои почти привыкли. Роза-Анна даже счастлива, если удается ценой бессонных ночей заткнуть хотя бы одну прореху семейного бюджета. Как естественную неизбежность встречает она и тягостные переселения: «чем более многочисленной становилась их семья, тем теснее и сумрачнее их жилище…» Да и что удивительного: цены растут, бродячие семейства, ищущие жилище, все равно какое, «…стены, потомок, пол…», на окраинах Монреаля попадаются все чаще.
Монреаль, как говорят, — «второй Париж», город с двухмиллионным населением, второй на земле по численности жителей, говорящих по-французски, перегнавший столицу — Оттаву — и протяженностью и многолюдностью. Бескрайние газоны тюльпанов, белоснежный порт, небоскребы, соперничающие с символом католического владычества — высочайшим, ажурно-металлическим иллюминированным крестом над городом, завлекающая пляска рекламных огней на здешних Больших бульварах — улице Сент-Катрин, новые особняки в средневековом стиле и необыкновенная панорама, открывающаяся с Королевской горы — Mont Royal, от которой взял себе имя город, — таков Монреаль туристов. Их здесь за год бывает в два раза больше, чем жителей. А читатель «Счастья» попадает на узкие улочки, заглядывает в убогие лачуги, вдыхает смрад помоек и угольную пыль.
В канадской официальной прессе замелькал охранительный ярлык: в романе, мол, «сгущены краски». Впрочем, мало ли появлялось в XX веке книг, которым буржуазное общество прощало и мрачные тона, и жалость к обездоленным? Но в том-то и дело, что Руа далека от проповеди слезливой жалости.
Отвергнув один выход из трясины нищеты — войну, она отвергает и другой, совсем «достойный», — честное обогащение. Габриэль Руа переходит в наступление на привычные понятия буржуазной нравственности. Жану Левеку живется неплохо: высокооплачиваемый труд на военном заводе, полный достаток, возможность реально планировать то, о чем Лакассы не посмели бы мечтать. Традиционный для буржуазной психологии способ распрощаться с нищетой Левеком найден. Но автор вместо того, чтобы радостно описывать этот, один из тысячи способов «выйти в люди», лишь горько усмехается, заставляя читателя думать сразу о материальном достатке и о счастье… хотя кое-кто уверен, будто это одно и то же. Мы так и не узнаем, чувствует ли себя Левек счастливым. Писательница разрешает эту коллизию иначе: она отодвигает героя в сторону. Вместо того чтобы казнить Левека раскаянием или показывать пустоту его обеспеченного бытия, она просто лишает героя права на внимание читателя. Пока в Левеке расчет борется с жалостью-нежностью к Флорентине, пока Жана трогает худоба ее плеч и нездоровая синева под глазами — он по-человечески интересен. Но страх, как бы любовь не затянула его снова в паутину нищеты, берет верх. Любовь оказывается бессильной перед отчуждением личности. Писательница без сожаления прощается с таким героем.
Жан от любви предусмотрительно отказывается. Флорентина любовь использует. Чужую любовь, на которую не имеет права, она берет как выкуп за проигрыш. Флорентина тоже равняет счастье с достатком. Во что бы то ни стало ей хотелось добиться лучшего, чем мать. Во что бы то ни стало… любой ценой. Девичье бесчестье было бы еще не столь трагической платой. Но Флорентина губит душу. Ее расчетливая игра с Эманюэлем циничнее, чем равнодушие Жана Левека, отца ее ребенка.
Счастье, схваченное «по случаю», не приносит радости, — напротив, такая удача заставит забыть, какое оно, настоящее счастье.
Раньше многих своих современников в Европе Руа поняла, что вещи обладают способностью, окружая человека, превращаться в тюремную стену. Человек пленен иллюзией, будто, заполнив пустоты в этой стене, воздвигаемой из вещей, он станет свободнее, счастливее. А на самом деле замуровывает себя намертво.
Теперь, когда читаешь «Счастье по случаю» после французских, английских, немецких романов 50–60-х годов, разоблачивших трагически-добровольную зависимость человека от Вещи, кажется, будто Габриэль Руа скороговоркой повторяет то, что другими обдумано глубже, рассказано обстоятельнее. Но Жан Левек на двадцать лет раньше многих других, плененных мифами «индустриального общества», героев начинает тяготиться отсутствием «времени для жизни», то есть для дел, которые любишь, путешествий, в которых отдыхаешь, встреч, которые приносят радость.