Когда передача кончилась, в зале наступила глубокая тишина. Сэм выключил радио, и ресторан сразу же наполнился гулом взволнованных голосов.

— Вот гадюки! — вскричал хозяин.

Он подошел к прилавку, чтобы обслужить покупателей, наклонив голову, как разъяренный бык.

— Тайком пробраться в чужую страну в одежде тамошних жителей и все там захватить, не дав людям опомниться! Вот негодяи, вот предатели!

Он отпускал пачки сигарет, пакетики жевательной резинки, бутылки с лимонадом, стуча тяжелой ладонью по кассе и изрыгая поток проклятий.

Случайные посетители не спешили уходить. Одни, остановясь у дверей, пробегали глазами вечерние газеты, чтобы узнать побольше подробностей. Другие рассматривали карту Европы, которую Сэм повесил на стене в зале.

— Норвегия… — произнес один. — Там живут хорошие люди. Они никогда не хотели войны.

— Не больше, чем мы, — добавил рабочий, державший под мышкой сумку для завтрака.

— Это ведь развитая и цивилизованная страна, — заметил третий, который казался более образованным.

— Однако же и там нашлись предатели, — загремел Сэм.

— Предатели-то, видно, везде есть, — возразил первый рабочий. — И все-таки странно — как это можно продать свою страну…

— Что говорить, — перебил его Латур. — Есть такие, которые за почести, за деньги продадут и родную мать!

Крепко стискивая зубы, он дергал шеей в тесном воротничке, словно лошадь в хомуте.

— Интересно, удастся ли кому-нибудь их остановить, — проговорил какой-то тщедушный человечек, поднимая глаза от газеты.

При этих словах Эжен выпрямился, с решительным видом вскинул голову и вытянул руки по швам. От него не ускользнуло, что эти простые люди, такие степенные и серьезные, время от времени поглядывают на него с молчаливым одобрением. Он тоже был сильно взволнован и сразу возгордился: ведь в их глазах он был воплощением тех доблестных молодых воинов, на которых все пожилые и старые, все слабые и нерешительные возлагают свои надежды. Да, он — защитник всех гонимых, слабых женщин и стариков. Он — мститель оскорбленного общества. Глаза его вспыхнули воинственным огнем.

— Будьте уверены, мы их остановим, — бросил он. — Вот так вот…

Он выбросил руку вперед, словно вонзая штык в стену, с напряженным лицом и сжатыми губами, как будто ему приходилось преодолевать сильное сопротивление. Потом он издал сквозь зубы свистящий звук, отдернул руки и окинул всех присутствующих взглядом, выражавшим глубокое самодовольство.

— Так их! — сказал Сэм.

— Так их! — повторил Эжен.

Дверь отворилась. На пороге появился Леон Буавер в новом костюме, с аккуратно сложенной газетой под мышкой; он слегка помедлил, прежде чем войти, осторожно прислушиваясь с напряженным видом. И долго вытирал ноги о циновку у двери.

Эжен встретил его насмешливым взглядом.

— А ты все еще в штатском?

Леон Буавер смешался. Пять недель назад ему удалось устроиться счетоводом в одной конторе неподалеку. Страх перед воинской повинностью терзал его постоянно, непрерывно, мучил даже во сне. К кошмарам, которые порождала в его воображении война — тела, пронзенные штыками, люди, преследовавшие его, чтобы силой вложить в его руки оружие, — прибавилась теперь боязнь лишиться своей скромной работы — первой удачи в его жизни, удачи, которой он столько лет добивался с неослабевающим мужеством. Его лицо покрыла мертвенная бледность.

— Кто не может найти работу, тот всегда идет в армию, — бросил он с презрительным видом.

Эжен, вразвалку расхаживая по комнате, вызывающе улыбнулся.

— Скоро начнется мобилизация, — заявил он. — Уж я-то знаю, я ведь сам в армии. У тебя, значит, остается одна надежда — спрятаться в лесу… Или жениться, — добавил он насмешливым тоном.

Он погасил сигарету о прилавок.

— А кроме того, учти, — добавил он, — только те, кто пошел добровольцем, получат после войны хорошие места.

И развязной походкой, раскачиваясь всем своим худым телом, он вышел из ресторана.

Воздух улицы показался ему очень приятным. Эжен словно парил над землей, он чувствовал себя хозяином своей судьбы. Довольно колебаний, довольно угрызений совести! «Да, — думал он, — жизнь должна вознаградить меня за то, что я рискую». Легко и размашисто шагая, он подошел к трамвайной остановке и локтями проложил себе путь сквозь суетящуюся толпу. Ему показалось, что усталые пассажиры посматривают на него с интересом. Его радость все росла и росла. И требования к жизни приняли более определенную форму. «Нас не должны были бы заставлять платить, — думал он. — Это просто позор. Ведь только благодаря нам они живут так спокойно, все эти люди».

Ожидание на Плас д’Арм у памятника Мэзонневу[7] показалось ему невыносимым. Нервы его были взвинчены, он курил сигарету за сигаретой. Иветта запаздывала. Взглянув на циферблат часов на небоскребе Олдред, он увидел, что она заставляет его ждать уже десять минут. А ведь жизнь должна была дать ему молодость, и опьянение, и развлечения — и дать сейчас же, немедленно. Он начал ходить взад и вперед и внезапно отчетливо вспомнил лицо матери, когда она протянула ему десятидолларовую бумажку.

Он сунул руку в карман и пересчитал, сколько денег у него осталось. И в душе его шевельнулось желание вернуться домой.

— Мама! — проговорил он вполголоса, охваченный смутной нежностью и раздосадованный, так сильно раздосадованный, что ему захотелось в отместку утешить мать и снова завоевать ее восхищение. Он представил себе, как возвращает ей оставшиеся деньги и она, успокоенная и такая гордая, вновь прячет их туда, где они лежали. При этом его приятно волновало даже не столько радость матери, сколько его собственная рать во всем этом, его великодушие и мысль, что мать, конечно, упрекнет себя за свое недоверие к нему. «Мама-то боялась, что я истрачу все», — говорил он себе. Он опять и опять растроганно представлял себе всю сцену, словно уже осуществлял свое доброе намерение, и это опьяняло его и возвышало в собственных глазах. Но тут открылись двери трамвая, пришедшего из восточной части города, и Эжен увидел, как из него вышла Иветта в длинном просторном пальто, открывавшем ее стройные тонкие ноги и узкое ярко-красное платье, которое сразу бросилось ему в глаза. Образ Розы-Анны отступил в самый дальний уголок его сознания. Эжен бросил сигарету и, посвистывая, пошел через площадь навстречу этому яркому, узкому, пламенеющему платью.

XXI

Флорентина стала равнодушна к волнениям весны. Миновал апрель, в предместье робко заглянул май, и старые деревья, стиснутые асфальтом, вновь зазеленели, но Флорентина, совершая свой каждодневный путь между магазином и домом, не замечала обновленного облика улиц. Но сегодня вечером, выйдя из магазина, она невольно остановилась, очарованная необычной мягкостью, которая чувствовалась в воздухе, и даже удивленная, словно она внезапно увидела перемены, происшедшие, пока ее здесь не было, и потому совершенно для нее неожиданные. Солнце, несмотря на поздний час, ярко освещало улицу Нотр-Дам. Окна, распахнутые над сапожными мастерскими, фруктовыми и мелочными лавочками, позволяли заглянуть в глубину комнат, откуда доносились звуки обычной повседневной жизни, сливавшиеся с грохотом уличного потока, а после того как проходил поезд, тяжелый грузовик или трамвай, эти комнаты вбирали доносившийся издалека перезвон колоколов.

Перед украшенным башенкой маленьким вокзалом Сент-Анри кое-где виднелись венчики чахлых цветов. А далеко в вышине, над колокольнями, пронзавшими толстый слой дыма, простирались зеленые склоны горы, где ветви деревьев, покрытые легкой, еще бледной листвой, сплетались в трепещущую, словно кружевную сеть. Да, повсюду действительно цвела весна, а в предместье весна уже поблекла, в ней чувствовалась угроза пыли и тяжелой жары. Флорентина вдруг осознала бег времени; о нем больше нельзя было забывать; с ним приходилось считаться. И тогда страх забился в ней, как неистовый бубенец, он больше не умолкал и звенел громче всех городских колоколов — ее страх, который подкрадывался к ней уже давно, уже много дней, быть может, с того воскресного вечера ее падения.