— Всего несколько дней…

— Ах, только несколько дней… Они быстро пролетят…

— Да, — сказал он тихо.

Удивленный мелькавшей в ее глазах насмешкой и нервными движениями ее пальцев, которые она без конца сплетала и расплетала, он спросил себя, не намекает ли она ему на возможность встречи. При этой мысли он покраснел. Он был так скован своей природной застенчивостью, с которой ему никак не удавалось справиться, что перестал поддерживать разговор и принялся нервно крошить кусочек хлеба, недовольный собой, злясь на себя за это молчание.

— Ну, как на ваш вкус цыпленок — ничего? — весело и кокетливо спросила Флорентина.

— Скажи, — внезапно заговорил Жан, и голос его прозвучал резко и насмешливо, — много ли у тебя кавалеров?

Флорентина не перестала улыбаться, но ее худенькие руки со вздутыми венами даже побелели — так сильно она их сжала. Чем вызван этот выпад? Разве она не была мила с ним? И с Эманюэлем тоже — ради него? Разве не было любезностью с ее стороны обслуживать только их одних, хотя ее ждали другие посетители? О, какую ненависть питала она к нему в эту минуту! Так же, как в тот первый день, когда она его увидела — увидела эти темные, насмешливые, непроницаемые и дерзкие глаза! И эти губы — четко очерченные, волевые и такие жестокие! И до чего же она все-таки любила вот эти самые глаза, вот эти самые губы! И до чего же упоительно было вспомнить о том, как эти насмешливые жестокие губы коснулись ее век! Упоительно, волнующе — и в то же время унизительно. Неужели ей никогда не удастся заставить его страдать так же, как он заставляет страдать ее, — но только не рискуя потерять его? Однако нельзя же проглотить такую обиду без ответа!

— А это уж мое дело, — сказала Флорентина в полном замешательстве и улыбнулась слабой улыбкой, жалкой и вымученной; ее худенькая грудь судорожно вздымалась и опускалась под тонкой тканью блузки, оживление сбежало с ее лица, и, уставясь глазами в стол, она принялась лихорадочно скрести ногтем какую-то царапинку на розовом мраморе и нервно постукивать ногой, вся в смятении, вся во власти давнего наваждения, всегда готового настичь ее, наброситься на нее, — нахмуренная, подавленная, несчастная.

— Ты, конечно, не обязана говорить нам, если встречаешься с кем-нибудь из посетителей «Пятнадцати центов» после работы. А у нас с Эманюэлем есть надежда попасть в их число?

— Это глупо — задавать такой вопрос, — ответила Флорентина, глядя прямо ему в глаза.

Она принялась раздраженно переставлять с места на место солонки и судки с соусом и вытирать их тряпочкой. Ей казалось, будто холодная, как лед, рука обхватила ее хрупкую обнаженную шею, — она никак не могла найти нужные слова, и это причиняло ей такую боль, что она отвернулась, стараясь спрятать лицо. А ведь прежде она всегда умела постоять за себя. Что же с ней случилось? Как это глупо, что она не может постоять за себя!

— Не обращайте внимания, мадемуазель Флорентина, — сказал Эманюэль. — Он говорит это, просто чтобы рассердить вас. Не принимайте этого всерьез.

— А я уже начинаю сердиться, — ответила она с полуулыбкой, цепляясь за надежду, что Жан и вправду только хотел подразнить ее. — Я уже чуть было не рассердилась. Только меня не так просто рассердить взаправду. И я уж тогда сама вам скажу, когда надо будет отчаливать.

— Отчаливать! — повторил Жан, захлебываясь от смеха.

— Да, отчаливать… Я-то говорю, как умею, — отпарировала она. — Без всяких там умных слов.

— Не обращайте внимания, — опять повторил Эманюэль.

Он протянул к ней через стол руку.

— Нет, конечно, я не обращаю внимания, чего там… что там, — поправилась она, старательно выбирая слова и все более запутываясь. — Но это не мешает, что вы… конечно…

Она улыбнулась Эманюэлю ласковой и признательной улыбкой.

— Это не мешает… конечно… вы более воспитанный…

— Ух ты! — усмехнулся Жан.

Флорентина оскорбленно выпрямилась.

— А сейчас будьте любезны сказать, что вы хотите на десерт. Я не могу болтать с вами целый день… — Она уставилась в пространство и сухим монотонным голосом перечислила: — Есть абрикосовое пирожное, виноградное, яблочное… банановый торт… ну и лимонный торт, — добавила она и нетерпеливым движением, в котором чувствовался еще не утихший гнев, встряхнула кудрями. — Если вы еще не выбрали, так выбирайте.

Она круто повернулась на каблуках и отошла, слегка покачивая плечами; на ее длинные шелковистые темно-каштановые волосы падали отсветы от окружавших ее никеля и меди.

— Пригласи ее провести с тобой вечер, — сразу же шепнул Жан на ухо Эманюэлю.

— Не говори глупостей, — ответил Эманюэль.

Они оба посмотрели в зеркало, на свои лица, отражающиеся на бледно-розовом фоне скатертей; глаза их встретились — в голубых глазах Эманюэля было колебание.

— Она поставит нас на место, и мы этого заслуживаем, — сказал он.

Однако ему не хотелось отказываться от начавшейся игры. Ободренный развязностью Жана, он уже обдумывал, как будет ухаживать за Флорентиной, какие слова, по-настоящему ласковые и нежные, он ей скажет. Приподняв правое плечо, он рассматривал себя в зеркале — не столько с самоуверенностью, сколько стараясь напустить на себя веселый вид и броситься в приключение очертя голову, словно он и в самом деле влюбился.

— Она-то! — усмехнулся Жан.

Он уже готов был рассказать Эманюэлю, как сам он завязал знакомство с Флорентиной. С его губ чуть было не слетели слова: «Это же так просто, ты себе даже не представляешь, до чего это просто!» Но он тут же решил ничего не объяснять. В тайниках его противоречивой натуры пробудилось ненасытное любопытство. И его охватило страстное желание истребить ту крупинку дружелюбия и доверчивости, которая еще жила в его сердце, все свое доверие к людям, всю свою тягу к людям, как бы слаба она ни была, и остаться без доверия, без привязанностей, совсем одиноким, в сладостном мире разочарования, которое принесет ему свободный расцвет его «я».

— Пригласи ее, — повторил он.

— Не знаю, — проговорил Эманюэль, которому вдруг стало грустно.

На другом конце стола Флорентина собирала грязную посуду. Мелькали ее хрупкие руки, испещренные сетью тонких вздутых вен. И усталость, давнишняя усталость, которая уже прочертила заметные морщинки в углах ее рта, разлилась по ее лицу, залегла под глазами, омрачила лоб, а когда вымученная улыбка сгоняла ее с лица, она продолжала жить в глубине глаз.

— Не знаю, — повторил Эманюэль.

«Оставь ты ее в покое, — думал он. — Пусть все оставят ее в покое! И пусть ее улыбка снова станет безмятежной, какой, наверное, была прежде! Пусть ее взгляд будет спокоен, пока она идет навстречу жизни! Пусть все оставят ее в покое!»

— Пригласи ее, — продолжал настаивать Жан, — а если она откажется, я сам ее приглашу… Эй, Флорентина! — позвал он.

Она ответила ему издалека неопределенным жестом, в котором сказалось все — и обида, и нетерпение, и покорность. Затем, собирая со стола посуду, она подошла к ним со стопкой грязных тарелок, доходившей ей до подбородка; к ее щеке прилипла мокрая прядь волос.

— Ну, что вам еще требуется?

— Эманюэль хочет тебя о чем-то спросить… — начал Жан.

Она поставила тарелки на стол, поправила волосы и бросила на Эманюэля взгляд, скорее насмешливый, чем ободряющий.

— Ну, спрашивайте, — сказала она.

«Пусть все оставят ее в покое! Пусть она снова станет естественной, пусть ее взгляд не будет алчным и настороженным! — думал Эманюэль. И еще: — Как мне хотелось бы хоть чем-нибудь ее порадовать. А кроме того — я сам не знаю почему, — мне, честное слово, очень хотелось бы потанцевать с ней. Она гибкая и тоненькая и, наверное, хорошо танцует!»

— Вы любите танцевать, мадемуазель Флорентина? — спросил он.

— Так вот о чем вы хотели меня спросить?

Она сердито нахмурилась, но в глазах ее зажглись искорки любопытства. Она глядела на него исподлобья, прерывисто дыша, взволнованная, как всегда, когда какой-нибудь молодой человек обращал на нее внимание, — взволнованная и вместе с тем настороженная.