Сазонов был приглашен на день рождения Валентина Тихоновича, который будет через пять дней.

«Через пять дней,— засыпая, улыбаясь в полудреме, думала Антонина Львовна,— всего через пять дней!..»

Но какие оказались эти дни!..

Она подходила к каждому телефонному звонку, спешила в переднюю, когда там раздавался шум...

Утром она еще отлучалась из квартиры, но вечером, в тот самый час, когда Сазонов принес письмо, она уже обязательно была дома. Ей казалось: если он тогда пришел в это время, то, может быть, только в этот час он и бывает свободен. И она ждала: а вдруг?.. Она хотела позвонить ему, но надо узнавать номер телефона, а как-то страшно было произнести перед барышней из справочного бюро: «Константин Сергеевич Сазонов»... По списку абонентов! Но книжки этой дома не было. Она вспомнила, что такие книжки висят у автоматов. Тотчас оделась и пошла. У первого автомата книжка была сорвана — жалко болтался конец медной цепочки. У другого, в гастрономическом магазине, она нашла книжку — пухлую, смятую, как неприбранная постель. Быстро залистала ее до буквы «С». «Сазоновых» было много, и инициалы — «К. С.» — сходились... Она выписала всех — и домой,— там как-нибудь догадается, кто же из них Костя.

«Костя!»

Она повторяла это имя, закрывая глаза, повторяла то тихо, то громко...

Но не отгадала, какой из телефонных номеров Константина Сергеевича. Решила звонить по всем, нехитро придумав себе фальшивое наименование: «проверочный стол». Но когда позвонила первому «К. С. Сазонову», струсила, быстро нажала на рычажок. Что она скажет, если это он? Еще раз пригласит на день рождения? Но это навязчиво: два раза приглашать малознакомого человека.

Пять дней тянулись нескончаемо... И вся Москва напоминала о нем. Объявления в трамвае: «Требуется инженер-теплотехник»; окрик старой няни на бульваре: «Костенька! Костенька!»; кто-то, на ходу вскочивший в автобус; серая кепка, мелькнувшая за углом; женщина, сказавшая другой: «Ах, ты его не знаешь! Это чудесный парень!»

И когда наконец эти пять дней истекли, она испугалась вечера, встречи... Она выдаст себя. Для нее эти пять дней как пять лет: она знает его давно, знает всего... А он?..

Антонина Львовна не показалась сразу — убежала к соседке и там долго и оживленно говорила о подмосковных дачах, о приготовлении вафель с ромовой подливкой, о переделке котиковой шубы; она не помнила, о чем говорила, но это отвлекло: ей стало лучше, спокойнее и можно было идти к гостям...

Войдя в комнату, но еще не видя его, она почувствовала, что он здесь. Она поздоровалась со всеми и с ним одинаково радушно и любезно. Он, конечно, ни о чем не знал и не ждал этих пяти дней. Сазонов продолжал разговор в углу комнаты тем же шутливым, ровным голосом...

И весь вечер прошел так: шумно, весело, но безлично.

И месяц прошел. Она не знала, что делать. И два...

У Валентина Тихоновича были неприятности. Какой-то критик в большом искусствоведческом журнале написал, что улыбки на картинах В. Т. Лузгина напоминают улыбки в зубоврачебном кабинете, когда пациенту перед пломбированием подкладывают под щеки ватные валики — пациент улыбается... Эта фраза понравилась, ее всюду повторяли. В газете художников заговорили о форме, о композиции Лузгина — тут тоже нашли искусственность, надуманность. Была творческая дискуссия, впрочем не привлекшая много художников. Позже Валентин Тихонович узнал, что в одном клубе сняли со стены его картину «Общее собрание семьи знатного сталевара». Но больше всего его беспокоили не выпады критики, а то, что новому его полотну, которое он заканчивал,— «Актив клуба водников-пожарников за чтением «Леди Макбет» В. Шекспира» — теперь трудно было найти пристанище. У него, правда, был подписан договор с клубом, но и на этой картине были пресловутые улыбки, к которым при желании дирекция клуба теперь могла придраться...

Все это шло мимо Антонины Львовны. Ее раздражали эти безличные встречи гостей, среди которых появлялся и Константин Сергеевич. Надо было выйти из безличности, из вежливой — общей ко всем — радушности...

Она написала ему письмо, где все сказала. И просила встречи.

Письмо, как каждое любовное письмо, подействовало сильнее, глубже, чем объяснение. Костя Сазонов в первый момент испугался обрушившегося на него чувства. В его жизни ничего подобного не было — он никогда не получал таких писем, но знал, что они бывают. И вот оно пришло. И он принял это за то настоящее, что бывает редко, может быть, однажды. То, что она значительно старше его, не смутило Костю: в его возрасте лестна бывает любовь пожилой женщины... И вот даже благородство с ее стороны:

«Я старше вас,— писала Антонина Львовна в конце письма,— и через пять лет я буду совсем пожилая женщина, и потому я не связываю вас на дальнейшее, но это время пусть будет нашим — дорогим, безумным, любимым...»

9

— Прошел только год,— Антонина Львовна легла на подушку, положила полные руки под голову, — и нет его!.. Бросил... Просто бросил!.. Да... Не те люди были в моей жизни. Я ли других не нашла, или они меня... Ну, спать! — спохватилась она.— Смотрите, уже утро!

Варя видела со своего дивана, что Антонина Львовна не изменила позы. Так и лежала: руки — под головой, открытые глаза — на люстру со стекляшками. В предутреннем свете люстра казалась тусклой, пыльной, какой-то увядшей. Не было ночного, теперь уже вчерашнего! «И радуги на снег наводят». Да и услышанное было совсем не то, что Варя ждала... Ну, сейчас горе от любви, а до этого-то ведь от нелюбви!.. Так какое же это горе. Только одно — никого рядом нет, и старость...

10

— Мы проспали до вечера,— рассказывала Варя Кутафина подругам по общежитию.— Когда встали, Антонина Львовна не отпустила меня: принялась готовить завтрак... хотя, вернее, ужин. А потом, чтобы рассеяться, пошли в кино, а потом я села в трамвай и приехала сюда.

— Нет, ты скажи,— строго спросила Варина подруга, тоненькая белесая Наташа,— что ты ей на все, на всю ее жизнь ответила? Что сказала?

— Ну что я ей могла сказать! Жизнь у нее прошла впустую. Она ничего в жизни не делала и ничего делать не умеет, а кто ее, старую, теперь замуж возьмет!

— Ну вот глупости! — вступилась Лида.— Есть случаи, когда даже пятидесятилетние замуж выходят!

— А Наумов! — вспомнила маленькая Тася и отстранила подруг.— Ты говорила, там какой-то при тебе Наумов был! Кто, что он?

— Я не спросила... неудобно.

— Нет, погоди!.. Значит, ты,— хмурясь, допытывалась Наташа,— значит, ты с ней согласилась? Да?

— Я не согласилась! Она сама людей оставляла, какое же у нее горе. Но мне ее просто жалко было. Ну я, правда, сказала, что и до сих пор в каждой девушке живет это желание: выйти замуж и ничего не делать.

— Так ты и смела заявить — «в каждой»?

— Я тебе говорю: уж очень она жалкая была! И я сказала, чтоб ее успокоить... Ну, что она не одна такая... И теперь еще такие встречаются...

— «Встречаются» — это одно! — Наташа наставительно подняла палец.— А «каждая» — это другое!.. Ну, ты одевайся, скоро на лекции.

Странное дело! И вечером, придя с занятий, управившись с домашними делами, девушки из комнаты номер пять снова заговорили об Антонине Львовне. Маленькая; подвижная Тася — самая любопытная, самая охочая до всяких случаев и происшествий — наивно спросила Варю:

— Ну, а дальше-то что будет?

Девушки вокруг дружно заулыбались, засмеялись, понимая, что легкомысленная Тася (а ее считали такой) ждет каких-то новых событий. Но та стояла на своем:

— Ну, как же так! — Тася разводила руками.— Где-то на Кировской лежит всеми брошенная тетя — старая, ничего не умеющая... Ну, пусть она сама себе испортила жизнь, но мы-то...

Варя, присев перед своей тумбочкой, приводила ее в порядок — вчера, в поисках причин ее исчезновения, тут все переворошили. Услышав Тасины слова, она тотчас представила комнату с тяжелыми драпри на окнах, люстру с радугами, важный, на ножках термометр и на диване — да, одна, оставленная, плачущая Антонина Львовна...