Имущество Власа Никитича было описано, а сам он был ввергнут в узилище.

Антонина Львовна дожидалась его, сидя на тесовых табуретках в опустевшей квартире... Она и сама не понимала, чего она ждет.

Сосед по дому, Арсений Иванович, к которому она охотно приходила жаловаться на свое неприкаянное житье, со дня на день мог уехать на Урал, где ему давали большой металлургический завод. Он осторожно давал ей понять, что хотел бы ехать туда не один...

Но Антонина Львовна ждала,— может быть, ее держало чувство какой-то деликатности, может быть, не знала, кому же ключи от квартиры передать, кому эти табуретки вручить...

В одно зимнее утро приехала из Мурома, вся обвязанная шерстяными платками, сестра Власа Никитича. Узнав о судьбе брата, женщина распустила на шее тугие узлы платков и заплакала. Антонина Львовна разделила ее слезы. Они плакали, сидя друг против друга. Потом большая, с громким голосом женщина заходила по квартире, рассказывая о муромских свадьбах, о покойниках, о новорожденных, о кражах и о пожарах... Антонине Львовне казалось, что пустая квартира наполнилась чем-то пошлым.

К вечеру гостья, вспомнив о брате, опять пригорюнилась, завсхлипывала. Антонина Львовна не присоединилась к ней. Смотря на нее, она вдруг подумала: «Вот кому можно передать квартиру».

7

Антонине Львовне было тридцать три года, когда она приехала на Урал к Арсению Ивановичу. Прошло уже много лет после революции, но только теперь она поняла, что мир изменился. Арсений Иванович, который когда-то был простым монтером на предприятии Бромлей, теперь стоял во главе металлургического завода. Его уважали, у него просили совета, его любили...

Но больше всего подтверждало перемену в мире и чему она первое время не доверяла — это то, что Арсений Иванович, вставая в семь часов утра, приходя с завода в восемь часов вечера, поздно обедая, уставая, не ждал от наркомата ни прибавки, ни наградных, ни повышения. Антонине Львовне даже иногда казалось: прекратись жалованье, то есть то, из-за чего люди отдают лучшую часть дня, а то и весь день какой-то чужой, неблагодарной работе, и все останется по-прежнему: в семь встал, к ночи пришел...

Но жизнью своей Антонина Львовна была довольна. И опять тут было новое. При Люсинове ее знали в обществе, но частных банков в Москве было много, директоров тоже... При Власе Никитиче и этого не было. Круг знакомых был еще уже, глуше... Как ни поднимались нэпманы, но до известности не дошли — все терялось в общей куче: частная торговля.

Жизнь же при Арсении Ивановиче была на виду. Небольшой уральский городок жил при заводе, директором же завода был ее муж, а потому весь городок находился как бы при Арсении Ивановиче. А значит, и при ней... Антонина Львовна хотела порой сравнить себя с губернаторшей... Во всяком случае, местные итеэровские жены непререкаемо слушались ее в выборе платья — она была недавняя москвичка.

Все было чудесно. У них была большая, в пять комнат, квартира, машина с завода, постоянные места в театре... Осенью она ездила в Сочи, на обратном пути заезжала в Москву, хвалила Урал, Арсения Ивановича, завод, планы новостройки...

— Какая жизнь! — восклицала она.— Очень много социализма!.. Даже вот и я варюсь в бурном котле...

И шли годы.

Промышленность страны с каждым годом увеличивалась, усложнялась, требовались новые методы и работы и руководства. Арсений Иванович был послан в Москву, в Промышленную академию.

И это Антонина Львовна поняла как счастье: конечно, Урал Уралом, но она не переставала тосковать по Москве. И все сначала было хорошо: московские знакомые, магазины, театры, Тверская с милой, уютной горбинкой у Камергерского переулка,— смотри, радуйся!..

Но все это скоро было обхожено, осмотрено, и новая жизнь, жизнь дома, придвинулась ближе, всеогляднее...

Комнатка в общежитии академии; домработницы, которые одна за другой уходили на производство; позорные ночи, когда Антонина Львовна сама должна была стирать белье; редкие гости, так как учеба в академии требовала от сорокалетнего Арсения Ивановича большого рабочего дня, внимания, сосредоточенности; размышления о каждой покупке — денег дома было почти столько же, но московские — это не уральские расходы!..

И, может быть, главное — не было городка, который жил бы при директоре... Арсений Иванович был просто ученик, заслуженный, известный в наркомате человек, но сейчас ученик, которому задавали уроки и который эти уроки должен был готовить дома!.. И ученику, конечно, не к лицу была машина, которая осталась в уральском городке,— ездили на трамваях, автобусах, как все... Это «как все» и было сейчас главное, что придвинулось, не уходило, не отставало от Антонины Львовны.

Арсения Ивановича же это не беспокоило. Только тут, в академии, он понял, как он мало знал. Он вспоминал свои распоряжения по заводу, свои выступления на производственных совещаниях... Сколько было приблизительного, смутного и просто неверного... Даже вот сейчас, в первый год учения, перенесись обратно на Урал, он мог бы работать иначе... А сколько придет еще по окончании академии!.. И, несмотря на большую работу, он отдыхал в этом новом для него мире, который казался ему отличным. Только подумать: он так мог бы и состариться, не узнав этих книг, этих лекций!

Однажды он нашел записку на столе — традиционный след быстрого и легкого ухода...

На небольшой бумажке, сложенной треугольником, Антонина Львовна написала несколько простых слов, которые должны были показаться глубокомысленными и печальными.

8

О существовании художника Лузгина Валентина Тихоновича Арсений Иванович совершенно не подозревал. Да и для Антонины Львовны тоже все это было неожиданно. Она познакомилась с ним у своих старых — еще по Люсинову — знакомых, и как-то быстро, в две недели, решилась ее судьба.

Лузгин писал большие полотна. Природу он не любил, а потому не касался ее. Его как-то пугали большие пространства земли и неба. Он писал комнаты, залы, где собралось много людей,— то был митинг, или заседание, или лекция, или собрание какого-нибудь кружка, семинара, пионерского отряда и т.д. Картины его охотно покупали клубы, ибо полотна были приветливы: среди изображаемых художником людей всегда находилось несколько веселых лиц, а то и все собравшиеся дружно улыбались. Картины покупали, ибо дирекции клубов находили, что на улыбающиеся лица всегда приятно смотреть.

Антонине Львовне нравилась профессия мужа. В доме всегда толкался народ, шли споры, иногда ночью вдруг поднимались и ехали через весь город в ателье Лузгина, чтобы что-то доказать, проверить...

В одно из таких ночных путешествий в их компании оказался Костя Сазонов — молодой инженер-теплотехник. Он только что вернулся из Крыма и привез Валентину Тихоновичу письмо от приятеля. Он не раздевался, не присаживайся, собираясь тотчас уйти из незнакомого дома. Но тут кто-то, дружелюбный, воскликнул:

— Э-э, нет! Поедемте с нами!..

И Костя поехал. В автобусе он оказался рядом с Антониной Львовной. Всю дорогу он, подсмеиваясь над собой, приговаривал:

— Ах, что теперь со мной будет! Ведь у нас входная дверь закрывается наглухо в час ночи... Ах, что со мной будет!..

Антонина Львовна его успокаивала, говоря, что они довезут его до дому и сами будут стучаться в дверь.

— Вы, наверное, просто маму свою боитесь! — добавляла она, радуясь его молодости.— Она вас может поставить в угол...

— Эта радужная пора давно миновала,— отвечал он, тоже радуясь своей молодости.— Мне уже третий десяток пошел! — Он по-стариковски вздохнул.— Двадцать четыре стукнуло!..

Ложась в ту ночь спать, Антонина Львовна припомнила до интонаций этот пустой, незначительный разговор, и сейчас все показалось очень важным: и каждое слово, и улыбка, и то, что он протер запотевшее стекло, и то, что уронил коробку спичек, и то, что он протянул ей руку при выходе из автобуса,— все...