— Ну, тогда бегите на почтамт. Это рядом. Звоните в свой Серпухов и поскорее возвращайтесь обратно! Вы где живете?

— У Кропоткинских ворот.

— У-у, какая даль!.. Я об этом и говорю! Все трамваи ушли — уже скоро два часа... Такси не найдете. Ночуйте у меня.— Она взяла ее за руку.— Ну, приходите, миленькая: мне просто тошно одной!..

Когда Варя возвращалась с почтамта, на улице Кирова было пусто и тихо. Выпавший снег лежал нетронутым белым слоем. Только посередине дороги пролегали две темные полосы от автомобиля. У подножья фонарей снег искрился, и было видно, что он нежен и пушист.

вспомнила Варя.

«Почему радуги?» — подумала она.

Ощущением необычайной ночи была полна Варя. Прошло всего два с половиной часа, как она уехала из общежития, но казалось, что ее нагретую кровать, в которой она уже засыпала, отнесло куда-то далеко, запорошило снегом... И там, под снегом, в переулке у Кропоткинских ворот, давно уже спят ее подружки, а она вот тут, одна среди ночи, среди белой пустынной улицы. Сейчас говорила с матерью, слышала из Серпухова ее голос, ее смех... А теперь вот идет не домой, а к какой-то незнакомой женщине, где будет ночевать.

Ночевать в чужом доме... Но так сложилась ночь, что надо идти не к Кропоткинским воротам, а вот именно сюда, в чужой дом...

Антонина Львовна радостно встретила ее, взяла за руку, повлекла в свою комнату.

— Ну как хорошо, миленькая, что вы не обманули меня!

Она уже была умыта, припудрена, причесана. На столе был приготовлен чай.

— Сейчас попьем — и спать,— сказала Антонина Львовна.— Раздевайтесь и садитесь.

На часах, стоящих на крышке пианино, был третий час: необычайное продолжалось — никогда так поздно Варя не пила чай! А какиё хорошие часики! Передняя сторона футляра перламутровая, а с боков лиловый бархат. Рядом с часами наклонно как настольная фотография, стоял на никелевых ножках черный термометр. Варя никогда не видала таких стоячих и таких важных термометров. Те обычные, которые висят на стене, в сравнении с этим просто желтая дощечка.

Она рассматривала все, чтобы не сразу подойти к чайному столу. Она проголодалась, а потому неудобно было торопиться.

За чаем Антонина Львовна расспрашивала Варю об ее матери, об институте, о подругах. Но по тому чрезмерному вниманию, с которым она слушала, Варя поняла, что ей это неинтересно и что расспрашивает Антонина Львовна только для того, чтобы не говорить о случившемся, забыться...

Потом Антонина Львовна постелила Варе на диване, взбила подушку, спросила, не холодно ли будет под одним одеялом, не надо ли ей на ночь воды...

Простыни были свежи, приятны, и Варя, нагрев их около себя, вытянула ноги — там, в конце дивана, держалась еще нетронутая ласковая прохлада. Варя пощупала простыню — это было тонкое, хорошее полотно. И оно чем-то приятно пахло. Но нет, это были не духи, а просто запах чужого дома.

Над столом спускалась небольшая люстра, окаймленная гранеными стекляшками. Варя, прижав щеку к подушке следила одним глазом, как от шагов Антонины Львовны чуть покачиваются эти прозрачные палочки. В ритм им шевелились на белом потолке какие-то радужные полоски. Приглядевшись, Варя заметила и на гранях стекляшек узкие крошечные радуги. «И радуги на снег наводят...» — вспомнила она и, улыбнувшись пришедшей догадке, легла на спину; теперь отчетливее были видны двигающиеся цветные полоски на потолке. «И радуги на снег наводят...» — повторила она. И вдруг ясно представились и каретные фонари с гранеными стеклами, и утоптанный около карет снег, на который легло круглое радужное пятно от фонаря, и легкие бальные туфельки торопливо пробежали по радужному снегу к освещенному подъезду...

Неожиданно люстра потухла. На стене повисло треугольное пятно уличного света. Варя услышала скрип кровати — Антонина Львовна укладывалась. Смотря на светящееся пятно, Варя улыбнулась: она сегодня второй раз ложится спать. И все это уже было — и потушенное электричество, и голова на подушке, и свет от уличного фонаря...

— Вы спросили меня...— послышался из темноты голос Антонины Львовны.— Варечка, вы спите?

— Нет.

— Вы спросили меня, второй ли раз я замужем? Я пятый раз, Варечка! — Она помолчала.— Но все что-то не так... Для вас это, наверное, ужасно: пять раз!

— Вы были несчастны? — кротко спросила Варя.

— Да... кажется, не те люди были в моей жизни... Я ли других не нашла или они меня... А может быть, все быстро менялось... Первый раз я вышла замуж в шестнадцатом году, мне тогда было двадцать лет... Ах, как все интересно казалось вначале!..

По скрипу кровати Варя догадалась, что Антонина Львовна приподнялась на локте и хочет говорить.

Тоне было двадцать лет, когда она вышла замуж за директора Коммерческого банка.

Мир был устроен просто, мудро и интересно. Все человечество делилось на две части: работающие и занимающиеся. Из работающих Тоня знала только прачек, дворников, кухарок и горничных. Их было, в сущности, очень мало, они жили отдельно, и их никто не знал. Их не приглашали в гости, они не ходили в театр, они не носили платья, которые шили портнихи, они не умели говорить так, как говорили все вокруг Тони.

Главная часть человечества — это были занимающиеся. С детства до семнадцати-восемнадцати лет они занимались в гимназиях — в мужских и женских. По окончании гимназии юноши продолжали заниматься дальше — в университете, затем в должности, в торговле и т.д. Занятия же девушек прекращались навсегда и во всем: отныне они ничего не делали. Наступало совершенно очаровательное время — ездить в гости, за покупками, в театр, на балы, И ждать его — занимающуюся мужскую особь. Он являлся не сразу после университета, а уже заполучив отличное место в жизни и располагая деньгами. А потому он был не так молод — он все знал, был опытен, мог устроить своей жене приличную жизнь.

И к Тоне явился такой мужчина с русой бородкой, тридцатисемилетний директор Коммерческого банка Люсинов Борис Петрович.

Начались еще более прекрасные дни. Она переехала к мужу в новую квартиру, отделанную по ее желанию; она, двадцатилетняя, получила под свое начало несколько пожилых и молодых марфушек, которые убирали комнаты, бегали за сладостями в «Крымскую кондитерскую» на Тверской, готовили обед, стирали белье и ждали приказаний матушки-барыни.

Матушка-барыня Антонина Львовна после позднего завтрака отправлялась за покупками по магазинам. Это были просто волшебные часы. Она заходила в магазин и еще от двери сразу видела все выставленные и выложенные товары. Она ходила от полки к полке, от прилавка к прилавку и, грациозно указывая: «Это! Это! Это!», безошибочно отбирала лучшие вещи. Давала домашний адрес, куда надо было доставить купленное, и шла в другой магазин.

Иногда, по воскресеньям, она отправлялась за покупками с мужем. Но тогда ей только приятно было пройти по Кузнецкому и Петровке со статным русобородым мужчиной, с которым многие раскланивались на улице. В магазинах же она чувствовала себя связанно, будто пришла с папой. Да еще с неловким папой. Борис Петрович подходил к прилавку, просил снять с полки приглянувшуюся ему вещь и долго ее осматривал, постукивал, размышляя о прочности. Затем просил показать другой экземпляр (на том он нашел царапинку), затем третий... И все же, не удовлетворившись ни одним, он шел с Тоней в другой магазин, и там опять — осматривание, постукивание, размышление о прочности... Но зато если он покупал, то это, по его словам, была не только хорошая вещь, но и безусловно нужная в доме. Тоня не любила с ним ходить: было неизящно, скучно и немножко стыдно за мещанскую, как казалось, осмотрительность мужа.