— Вам больше ничего не нужно?

— Не беспокойтесь. Нет-нет… Хотя… Я больше не буду вас тревожить. Извините.

Старуха уходит. Катчинский снова пытается писать. Сил хватает на три еле заметных знака. Он отдыхает и снова пишет. Всем, кто прячется в темных углах, рано еще торжествовать. Катчинский будет бороться. Верный способ: после двух-трех знаков пауза. Так хотя и медленно, но работа будет подвигаться. А мелодия не перестанет звучать в душе, пока ярко горят в небе звезды. И снова звезды… Снова… Нет силы, способной погасить их. Творчество всесильно! Оно одолеет тьму, в которой укрывается Винклер. Гасители звезд, живущие во тьме, вам не торжествовать! Вас не станет, а звезды будут светить земле.

Десять новых знаков появляется на нотных линейках. Но силы уже исчерпаны, и пальцы совсем мертвы. Карандаш вываливается из них. Катчинский до крови кусает губы, слезы досады выступают на глазах. Звезды отдаляются в туман, тускнеют.

— Добрый вечер!

Катчинский вытирает глаза. У окна Гельм и Рози. Катчинскому становится легче.

— Здравствуйте, Фридрих! Я вас несколько дней не вижу.

— Было много хорошего дела. Мы собирали по городу железо, из которого будут отлиты перила для моста на Шведен-канале.

— Это хорошо, — тихо говорит Катчинский. — Я был очень рад, когда узнал, что в Вене строится новый мост. Это та же звезда на весеннем небе. Она горит ярко.

— Не все рады этому. У моста есть враги.

— Звезд им не погасить.

— Но они мешают нам жить под этими звездами.

— Вы с гулянья, Фридрих? — спрашивает Катчинский, помолчав.

— Нет, маэстро, сегодня мы дали бой.

И Гельм рассказал о митинге протеста, о выступлении Зеппа и потасовке, которую затеяли «альпинисты», пытавшиеся сорвать митинг. Оказалось, их там была целая банда. Но всем им пришлось покинуть зал с помятыми боками. Хулиганов вытеснили на улицу, и митинг продолжался. В темных переулках, в развалинах они ждали, когда из клуба начнут расходиться. Один напал на Гельма. В руке его был нож Но Рози крепко схватила его за руку и повалила на тротуар. Подоспели товарищи и расправились с фашистом.

— Они — за развалины, эти молодчики с ножами? — живо спросил Катчинский.

— Да.

— Молчать нельзя! — твердо проговорил Катчинский. — Нужно протестовать, бороться.

— Верно, маэстро. Молчание помогает врагам мира. Помните, я говорил вам: вы не должны молчать Ваше слово услышат многие.

— Я скажу его, это слово.

Пожелав Катчинскому спокойной ночи, Гельм и Рози ушли. Катчинский позвал мисс Гарриет.

— Дайте мне бумаги.

— Нотной?

— Нет, обыкновенной.

Мелодия звездного романса перестала звучать. Сейчас нужно нечто более определенное и ясное, чем музыка, — слово! Все должны понять, на чьей стороне Катчинский, кто его друзья, кто враги, с которыми невозможны никакие компромиссы, заклятые враги всего, что составляет жизнь, враги нового дома и звезд над землей. Пусть ночь уйдет на то, чтобы изложить эти слова, пусть работа лишит его сил, но она сейчас нужнее романса. Пусть узнают все, что Катчинский с теми, кто строит, кто борется за мирное цветение земли. Нет иного пути для честного художника. Ведь то радостное и светлое, что он создает, всеми способами старается уничтожить злая сила врагов мира и справедливости, и среди них Винклер. А для Катчинского теперь открывается единственный путь — вместе с теми, кто стремится навсегда освободить человека от злобной тирании денег.

Из темного угла двора появилась знакомая фигура, приблизилась к окну. Этого человека Катчинский не хочет сейчас видеть. Он возник из тьмы, в которой скрываются Винклер и ему подобные. Тьма породила его. Он идет помешать, лишить воли…

Катчинский закрыл глаза.

— Как вы себя чувствуете, маэстро?

Катчинский долго не отвечал. В полутьме, заполнившей комнату, лицо его казалось мертвым. Лаубе испугался. Не умер ли Катчинский? Он потянулся к его руке и почувствовал ее теплоту.

— Что вам нужно? — Катчинский приподнялся. Лаубе увидел его горящие глаза. — Что нужно вам от меня?

Лаубе удивил тон Катчинского — резкий и гневный.

— Почему вы нервничаете? Успокойтесь, маэстро.

— Что вы мне хотите сказать?

— Многое.

— Вы пришли отобрать у меня последние силы?

— Что вы! — Лаубе прижал руки к груди. Наоборот, я пришел вселить в вас уверенность, что нас ждут лучшие дни.

— Это придет не от вас… За вами, оглянитесь, стоит Черный Карл. Он весел, он смеется, в руке его детская погремушка. Он говорит, что в ней гремят его слезы. Старик сошел с ума.

— Я не знаю никакого Черного Карла. О ком вы говорите, маэстро?

— О тех, кто стал жертвой вашей жестокости. Но… Что вам от меня нужно?

Лаубе тихо вздохнул.

— Вы упрекаете меня в жестокости! — заговорил он. — А знаете вы, что ей есть оправдание? Без этой жестокости нет жизни. Щука заглатывает мелкую рыбешку — а кому в голову придет обвинять ее в жестокости? Волк поедает барашка, не думая о страданиях, которые причиняет ему своими зубами. Этот закон жизни предопределен природой. Так и будет, пока наш мир стоит под звездами. Вы прочли много умных книг, маэстро Катчинский, но, я вижу, никогда не интересовались самой мудрой из всех мудрых книг — книгой жизни. Она научила бы вас многому. Вы поняли бы, что жизнь всегда была и будет жестокой. Я должен был либо поедать, либо быть съеденным другими. Я предпочел первое. Я покупал дома. Вы жили в этом, первом моем доме. У меня был толстый гроссбух. На его страницы я заносил имена жильцов. Я делал интересные записи: «Ганс Мюнце — электрик. Не платит второй месяц. Ищет работу. Ускорить течение судьбы Дал трехдневный срок для уплаты. Мюнце покончил с собой, открыв газовый кран». Три точки. «Фрейлейн Романа — ночная Маргарита. Задолжалась. Предупредить». Три точки.

— Она утопилась в канале, — сказал Катчинский.

— Возможно, — спокойно продолжал. Лаубе Зачем эти люди на блистательном балу жизни? Они должны были уступить место таким, как вы. В книге была запись: «Лео Катчинский — пианист, молол, красив, талантлив. Влюблен в Фанни Винклер, Следует помочь». Три точки.

— Вы сделали это не из человеколюбия, Лаубе.

Лаубе оперся о подоконник, наклонился к Катчинскому:

— Я хотел выделить вас из жалкой толпы ненужных людей, в которой вы рисковали затеряться. У меня на вас были свои виды. Вы должны были стать…

— Вашим тапером?

— Нет! — Лаубе сделал протестующий жест. — Украшением! Блестящим, сверкающим украшением Вены. Той Вены, в которой я владыка, король, властелин. Вы должны были стать самым крупным бриллиантом в моей короне. Вы представляете это?

— Нет, — ответил Катчинский. — Никаких бриллиантов. Я представляю только слезы, виной которых вы были. Я вижу могилы Мюнце и несчастной Романы.

— Вы слишком сентиментальны, Катчинский. Сильный человек шагает к своей цели по трупам слабых. Вы должны быть благодарны, что один из хозяев жизни принял участие в вашей судьбе. Вспомните, что я вам дал. В апреле, десять лет тому назад, вы были влюблены в Фанни Винклер. Не будь меня, вы никогда бы не соединились с нею. Я не пожалел для вас денег, я создал вас. Где же ваша благодарность творцу? Я долго ждал ее. Я надеюсь на апрель этого года.

— Чего же вы хотите? — спросил Катчинский.

— Поймите меня, Катчинский, — мягко заговорил Лаубе. — Я разорен. Мои дома разрушены войной. Они не приносят мне ни гроша. Я хочу начать все снова. Мне мешают. Спекуляция с вином сорвалась. Я хочу начать — понимаете? А для этого мне нужны деньги.

— Зачем?

— Вы все еще не поняли? Придет новый музыкант. Молодой человек без гроша в кармане. Точно такой же, каким были вы, когда встретились с Фанни Винклер. Будет весна. Апрель или май. Я создам из неизвестного молодого человека нового Бетховена, нового Штрауса. Он усладит наш слух дивными мелодиями. Вена подарит миру созданный им новый чудесный вальс. Я восстановлю Вену из развалин сам, без помощи красных. Но для этого нужны деньги…