Овцы паслись в сторонке. Навстречу людям во всю мочь летели волкодавы — три черных, а один белый. Олег и Ленька невольно прижались к Григорию. Собаки не добежали. Чабан поднял ярлыгу, и они остановились шагах в десяти. Черные легли на животы и не сводили глаз с чабана, а белый, ростом с телка, прохаживался, широко ступая толстыми узловатыми ногами.

— Ну, как, Снеговой, дела? — спросил Григорий. — Стрижку закончил?

— Вчера пошабашили, — баском ответил чабан. — Так что овцы чистенькие. Ходят налегке.

— Сколько взял вкруговую?

— По семь триста… А это что у тебя за молодцы?

— Это мой племяш. — Григорий привлек Олега, погладил непричесанную черную чуприну. — Настенькин сын. А этот — его друг. Решили ребята познать чабанское дело. Как, Илья Васильевич, может, возьмешь какого из них к себе в помощники? На выбор даю.

— Это можно, — ответил Снеговой. — Степь широкая, пусть погуляет.

Ленька не отходил от Григория. Его удивлял и пугал белый волкодав. Таких огромных собак Ленька еще не видел. Белый раскрыл пасть, зевнул, и Ленька невольно закрыл глаза. Это же не пасть, а пропасть. И тут мысли сами по себе обратились к Чернышу. Ленька думал о том, во сколько раз этот белый волкодав больше Черныша. «Лапой ударит и убьет». Он так задумался и засмотрелся на собак, что очнулся, когда Олег толкнул в бок и сказал:

— Ну, Лень, как? Отвечай?

— Ты о чем?

— Или спишь? Дядя Гриша спрашивает, кто из нас будет пасти овец с Ильей Васильевичем.

Ленька снова взглянул на белого волкодава и сказал:

— Лучше, Олег, ты.

…В клочья разрывая степной покой, мотоцикл снова мчался вперед. Земля просохла, даже кое-где под колесами серым дымком вспыхивала пыль. Резкие, как винтовочные выстрелы, выхлопы мотора пугали птиц. В двух шагах от них коричневый, величиной с гуся орел размахнул могучие, в серебре крылья и летел рядом с мотоциклом. Олег видел его крючковатый клюв и прижатые к хвосту желтые, будто сделанные из медной проволоки, когтистые лапы.

Ленька не смотрел на орла. Он прижался к спине своего друга и шептал ему над ухом:

— Олег, что же это получается? Я думал, мы будем вместе.

Олег повернул голову:

— Наконец дошло до тебя! Я тоже думал, а придется расстаться.

— Куда ж теперь меня?

— Найдется место. Дал бы согласие к Снеговому. По всему видно, чабан толковый.

— А волкодавы у него! Видал этого белого? Мне же надо и о Черныше подумать.

— Волкодавы тут всюду такие. Так что о Черныше теперь думать поздно. Говорил тебе…

— Эй, друзья! — сказал Григорий, сбавляя бег машины. — О чем вы там беседуете?

— Ленька о себе беспокоится, — сказал Олег. — Дядя Гриша, я буду работать у Снегового, а Леньку куда?

— Дадим любой сакман, — ответил Григорий. — У нас их много. Можно, к примеру, пойти к Андрею Чухнову. Парень серьезный, твоих, Леня, лет. Или иди к Нестерову. А можно и в отару Охрименки. Мы сейчас заедем к нему. Его стадо как раз на стрижке.

Дружки, подпрыгивая за спиной у дяди Гриши, молчали. Олег думал о том, что ему-то печалиться нечего, он уже определился и завтра отправится к Снеговому. Ленька же хотел знать, в каком сакмане самые смирные собаки, так как думал не только о себе, но и о Черныше, а спросить об этом у дяди Гриши стеснялся.

— А вот и овечья парикмахерская виднеется, — сказал Григорий. — Дело идет!

Высокие столбы подняли брезент, образовали крышу от дождя и солнца. Это был навес-времянка для стрижки овец. Под навесом протянулись, как прилавки в магазине, до лоска засаленные шерстью помосты. Видно, не одна овца полежала на этих досках.

Над помостами гроздьями повисли стригальные машинки. Электрические провода уходили под брезент и тянулись к мотору, стучавшему в сторонке, под фанерным козырьком. Рядом с навесом, в специальных закутах, жарились на солнце в своих тяжелых шубах молодые бараны в ожидании очереди.

Стригали (и мужчины и женщины — в брюках) клали на помост смирных баранов, которых Ленька и Олег видели в отаре чабана Охрименки. Гудел двигатель, ему подпевали своим стрекотанием ножницы. Олег и Ленька впервые видели, как эти ножницы влезали в шерсть и как с барана сползало толстое, как ватное одеяло, руно: сверху — грязно-серое, а снизу — белое-белое, даже чуточку розоватое, точно смазанное сливочным маслом.

И Охрименко был тут. Он что-то сказал Григорию, а потом с озабоченным лицом подходил то к одному стригалю, то к другому, приглядывался, ощупывал пальцами руно, видимо желая убедиться, всюду ли оно одной толщины; наклонялся, нюхал шерсть. Затем подходил к широкому, с решетками столу. Тут молодые женщины-сортировщицы быстрыми движениями рук ощупывали руно и определяли его сорт. Тюки свежей шерсти обтягивали мешковиной и проволокой. Подходили грузовики, и тюки удобно ложились в кузов.

Чабану не терпелось, и он то говорил молодой, еще неопытной стригальщице, чтобы она пониже снимала шерсть, то помогал поднять на помост барана, то брал на руки, как шаль, еще теплое руно и любовался им.

К вечеру, когда Григорий с Олегом и Ленькой уехали от стригалей, бόльшая часть Охрименковой отары ушла на пастбище. Бараны были чистенькие, белые, и каждый уменьшился наполовину… А по степи, по свеженакатанной в траве дороге, пылили грузовики. В кузовах, прикрытые брезентом, горбатились тюки.

— Смотрите, ребята, — сказал Григорий, — шерсть покидает степь! Пожелайте ей доброго пути.

Олег и Ленька не успели даже посмотреть. Мотоцикл нырнул в балку, и грузовики исчезли. Огибая пологую ложбину, изъеденную плешивыми пятнами солончаков, проехали по пешеходной тропе. В низине виднелся колодец. Возле корыт сгрудились овцы, голосисто блеяли ягнята.

— Тоже наши, — сказал Григорий, — Нестеров и Якименко. Мы завернем к ним на обратном пути.

Мотоцикл, набирая скорость, пересек давно высохший солончак и выскочил на пригорок. Перед глазами выросла низкая, крытая камышом кошара, а рядом — квадратный, как улей, домик под железной крышей.

— Наш племенной пункт.

Григорий сбавил скорость и въехал в небольшой чистый дворик.

В кошаре было три чабана. Не обращая внимания на приезд Григория, они загоняли упитанных, рослых баранов в квадратные, из досок, базки. Это были холеные бараны, чистые, в роскошных шубах. Их широкие спины не мочили дожди, не посыпала пыль. Рога были промыты и протерты тряпкой. Шерсть была подстрижена не только на хвостах и до колен, но и вокруг маленьких, глубоко запрятанных глаз.

— Вы чаще выгоняйте их на прогулку, — сказал Григорий. — И кошару хорошенько проветривайте, на ночь двери не закрывайте.

— Ветер тут бывает, — ответил за всех пожилой, густо заросший щетиной чабан. — Ты лучше скажи, Григорий Афанасьевич, когда будем отправлять.

— Как подадут вагон на станцию, так и отправим.

— Что-то долго его не подают.

— Завтра обещали, — сказал Григорий. — Я нарочно проскочил к вам, чтобы вы были наготове. Утром пришлю грузовики.

Григорий подозвал Олега и Леньку и сказал:

— Посмотрите! — Он взял стоявшего в базке барана за красиво витые рога. — Не овцы, а одно удивление! Это наша выставочная группа. Завтра они покатят в Москву, на Всесоюзную выставку. — И к чабанам: — А как поживает старина? Не болеет? Ну, покажите, покажите!

Чабаны ушли во вторую, темную половину овчарни. Из темноты в небольшие внутренние двери не вывели, а силой вытолкали огромного старого барана. Это был великан, длинный и высокий. Он упирался и не хотел подходить. Трое мужчин с трудом подтолкнули его к Григорию. На широком лбу барана с левой стороны одиноко торчал бубликом старый, потрескавшийся рог. Правый рог недавно отломился. И оттого, что баран был однорогий, его лобастая, крупная голова немного клонилась влево.

— Олег, Ленька, полюбуйтесь! — Григорий дал барану понюхать ладонь. — Это и есть «четыреста одиннадцатый»! Ну как, хорош экземпляр? На выставку он, конечно, не попадет: не по летам такое путешествие. Но портрет его там будет. Вместо него поедут внуки и правнуки. Да, старик уже плохо ест и слабо видит. Но шерсть у него отличная. Он и в этом году даст ее на десять мужских костюмов.