— А когда отправимся в отару?

— Сегодня. Марфутка побежала быков запрягать. Поедете на арбе, с дедом Евсеем Егорычем, а я проскочу вперед на мотоцикле. Ну, ну, бодрись, парень!

Григорий сказал, чтобы Ленька разбудил Олега, и ушел на хозяйственный двор.

Ленька вбежал в чулан. Олег спал, лежа на животе.

— Спокойный, — сказал Ленька и толкнул Олега ногой. — Эй, вставай, сонуля!

— Едем! — Олег вскочил, ничего не видя. — Едем!

— Погоди ехать, сперва проснись!

— Ты откуда, Лень?

— С хозяйственного двора! — прихвастнул Ленька. — Ты спишь, а я ходил с Марфуткой и дядей Гришей запрягать быков. Так что вставай быстрее, да двинемся в дорогу. Сперва мы будем присматриваться к чабанам, потом походим за сакманами… Да проспись же!

Глава XIX

Степная дорога

Две колеи тянутся по траве — не дорога, а след. Арба не катится, а плывет — не вздрагивает, не скрипит. Нескончаемые стежки маячат перед глазами. Колеям нет конца; быки идут и идут, покачивая рогами.

На арбе четверо: грушовские гости, Марфутка и арбич Евсей Егорович Чухнов. Марфутка уселась на ярме. Пусть Олег и Ленька смотрят! Нарочно бегает по дышлу, как цирковая артистка. А то примостится на ярме, будто на стульчике, помахивает кнутом, то смеется, дразня своим смехом Леньку, то поет. И песни у нее свои. Таких в Грушовке не поют.

Когда выехали за Сухую Буйволу, Марфутка позвала к себе Леньку:

— Иди, иди! Знаешь, как тут хорошо! Как на качелях!

Заманчиво было перебраться на ярмо, но Ленька не захотел. Он сказал, что ему и на арбе хорошо. А Марфутка знала: говорил неправду. Леньке хотелось перебраться на ярмо, но его испугало, что нужно было идти по шаткому дышлу. Еще свалишься быкам под ноги! Вот позор! Да и вообще сидеть рядом с быками небезопасно: отбиваются от оводов и могут пырнуть рогами. Марфутке что — быки ее знают, а Ленька для них чужой. Да и Черныш мешал. И тут мешал! Примостился на коленях. Не пойдешь же с ним по дышлу!

Олег не обращал внимания ни на Леньку, ни на сестру. Свесив ноги, он наблюдал, как рядом с арбой летали бабочки — разные и таких пестрых расцветок, что рябило в глазах. В траве прошмыгнула ящерица и замерла. Потом подняла голову, раскрыла рот — видно, бедняжка хочет воды. Язык у нее тоненький, розовый, а глаза как пшеничные зерна. Пробежала, по-куриному пригибаясь, куропатка.

В задке, по-горски поджав сухие ноги, сидел дед Евсей. Олег разузнал у него, что арбич — это и повар и главный хозяин в отаре. Управляться по хозяйству деду Евсею помогала Марфутка. Вчера они приехали в Сухую Буйволу за харчами. Разве они думали, что им придется везти и продукты и этих грушовских парней?

Дед Евсей от природы был молчалив. К этому его приучила одинокая степная жизнь. Вид у него грустный, лицо, испещренное морщинами, скорбное. Он любил сидеть с закрытыми глазами — думать или дремать. Вот и сейчас он то перебирал в памяти пережитое, то засыпал.

Жизнь у него взошла и приблизилась к закату в степи. Лет сорок ходил за отарой — вдоль и поперек истоптал сухобуйволинские пастбища. Когда же ноги свое отходили, Евсей Егорович не пожелал оставлять отару и стал арбичом. К овцам на его место заступил внук, Андрей Чухнов.

— Перво-наперво, хлопцы, вам надо поглядеть барана под номером четыреста одиннадцать, — сказал дед Евсей, когда арба выкатилась за село. — Это, скажу вам, не баран, а одно удивление. Какой красавец! И рога, и шея, и ноги — ну как на картине! За десять годов «четыреста одиннадцатый» дал столько шерсти, что из нее сшито сто пятьдесят мужских костюмов. Вот каков этот баран! А сколько у него появилось внуков и правнуков — нету счета! Вы их тоже повидаете.

— Баран ходит в отаре? — спросил Олег.

— Да ты что, сынок! — Дед Евсей закрыл глаза и улыбался, точно во сне. — Этот баран с детства был отлучен от общего стада. У него есть своя, особая помещения. А как же! Музей! На него только смотрят, из чужеземных государств приезжают специально поглядеть, как на диковину. А ведь я его помню еще малышом. Родился он в моем сакмане. Помню, принял его от матери, взял на руки — тяжел! Ну, думаю, этот даст рекорд. И не ошибся!

Дед Евсей умолк. Арба катится тихо, кажется, что быки вот-вот уснут и остановятся.

— Марфутка, — сказал дед Евсей, не открывая глаз, — да стегани кнутом этих ледащих иноходцев! А то мы так и до вечера не доползем.

Марфутка присвистнула, взмахнула кнутом. Это тоже Леньку удивило — девочка, а свистит, как мальчишка. Где она этому научилась? Ленька толкнул Олега и сказал:

— Слыхал? Геройская у тебя сестренка.

Олег не ответил. Пусть свистит — что ему! Он смотрел, как птичка села в крохотное гнездышко, черневшее в кусту заячьего холодка. Она была чуть заметна в траве. А в жарком воздухе разливался птичий щебет. Над арбой свисала серая точечка — жаворонок сверлил небо.

Степь манила, звала, захватывала, навевала раздумье. И чем дальше арба уходила от Сухой Буйволы, тем шире раздвигался простор. Кое-где маяками стояли кошары с широкими, как ворота, дверями. Двери настежь распахнуты, по кошаре гуляли сухие сквозняки — овцы ночевали в поле.

В сторонке — колодец с приводом и двумя бадьями на стальном канате. Ручейками блестела вода в дощатых корытах — водопой для отар. Вокруг колодца — буро-желтое плато, усыпанное горошинками овечьего помета и утрамбованное тысячами острых копытец. В низине загорелось озеро, похожее на врезанное в землю зеркало. А дальше — та же однообразно голая равнина, укрытая белыми лоскутками ковыль-травы.

Колеи уводили быков все глубже и глубже в сизую от молодой полыни степь. Солнце стояло в зените, палило нещадно. Воздух горяч, напоен ароматом трав и цветов. Сизое марево бежало и бежало — издали отары овец, да и только! Впереди, не более как в пяти-шести километрах, разливались миражные озера. Их было много. В какую сторону ни посмотри, вода и вода блестела под горячими лучами. Оптический обман был такой силы, что заводи и лиманы, поросшие камышами, казались такими широкими — ни проехать сквозь них, ни пройти; такое бывает только в дельте большой реки, Олег даже приподнялся и крикнул:

— Погляди, Лень! Ну просто настоящая вода!

— Та вода живая, на месте не лежит, — пояснил дед Евсей, не открывая глаз. — И людей она сильно боится. Как только человек к ней подступится, она сразу убегает — не догнать!

Так и было. Чем ближе арба подходила к иллюзорному зеркалу воды, тем дальше отступали и озера и лиманы со своими густыми зарослями. Там, где только что «тонули в воде камыши», наяву паслись молодые бараны и стоял, опершись на ярлыгу, чабан. Он лениво переступал ногами, обутыми в сыромятные чобуры, и бараны двигались медленным попасом следом за ним. Останавливался чабан — бараны тоже не ступали дальше ни шагу.

Каланчой возвышался колодезный журавль. Видно было, что молодые бараны направлялись к воде. И все же, когда арба поравнялась с чабаном, дед Евсей поздоровался и спросил:

— Охрименко, куда путь держишь?

— Сперва сюда, к колодцу, а потом на стрижку. Пора снимать с них шубы.

— И мы у тебя быков попоим, — сказал дед Евсей. — Эй, Марфа, подворачивай!

Олег и Ленька соскочили с арбы. Их окружили бараны, часто и тяжело дыша. Так вот какие сухобуйволинские овцы! Однолетки, одних кровей, они были так похожи друг на друга, как бывает похожа одна отшлифованная деталь на другую. Решительно всё было скроено и сшито на один образец: и замысловато согнутые баранки рогов, и куцые хвосты, и смешные морды с глубоко спрятанными в шерсти лилово-желтыми глазками, и роскошные оборки нагрудных фартуков, и распухшие на солнце, толщиной в полторы ладони шубы.

— Жарко им в таком одеянии, — сказал Олег. — Прямо не отдышутся!

— Скоро снимем эту тяжесть, — ответил Охрименко. — Парикмахерская для них уже приготовлена. Завтра заработают ножницы.

— Его правнуки? — осведомился дед Евсей.

И хотя дед Евсей не сказал, чьи именно правнуки, Охрименко понял, что речь идет о «четыреста одиннадцатом», и ответил: