Митота девятая. Приснится же такое

– Ты уже ел? – спросил дракон без всякого перехода. – Я бы с удовольствием что-нибудь сожрал.

– Только кофе и вагинальную смазку, – ответил я.

От этого рациона, причём от кофе, меня не сильно, но довольно противно подташнивало.

– Ну, за вагинальной смазкой не ко мне, – истолковал несколько иначе мои слова дракон.

– Да нет, это я уже ел, – рассмеялся я.

– Тогда пойдём куда-нибудь, поедим. Пищу какой страны ты хотел бы отведать?

– Мне всё равно, – ответил я, чувствуя, как наваливается вековая усталость – так я называю до одури противное состояние, когда кажется, что живёшь более тысячи лет, и эти годы давят на плечи. Причём наваливается внезапно, без окриков и предупредительных выстрелов.

– Э, брат, да ты раскис! – как бабушка всплеснув руками, воскликнул дракон.

– Мне всё это сносит крышу, – признался я.

– Придётся потерпеть. А как ты хотел?

– Я бы хотел жить тихой спокойной жизнью где-нибудь на берегу тёплого океана. И чтобы никаких партий и правительств, никаких президентов, никакой политкорректности, демократии и толерантности. Или нет, пусть всё это будет, но как можно дальше от моей жизни. А в моей жизни чтобы было немного денег, милое кафе в двух шагах от дома, где можно спокойно поесть и выпить; с десяток кустов марихуаны во дворе; пара-тройка ненавязчивых друзей; любимая женщина; и чтобы у мамы было всё хорошо. И чтобы никакая падла не лезла в чужую жизнь!

– Такая мечта стоит того, чтобы о ней мечтать, – согласился дракон. – А пока давай что-нибудь сожрём здесь, на месте. А потом ложись спать. У тебя сегодня экзамен.

– Какой ещё, к чертям, экзамен?

– После. Об этом после.

После так после. В таком состоянии я нелюбопытен.

Настроившись на чай с какими-нибудь бутербродами, я был приятно удивлён меню, которое включало:

– картошку жареную,

– курицу гриль,

– всякие корейские разности,

– горячий вкусный хлеб,

– свежие овощи,

– пахлаву,

– ройбош (листья кустарника из южной Африки; заваривается, как чай).

От обильной трапезы меня настолько разморило, что до дивана я брёл в полусознательном состоянии, а стоило принять горизонтальное положение, как организм мгновенно перешёл в спящий режим.

Сначала было слово… Почти как у меня. У меня сначала были звуки. Шаги, голоса, стоны, поскрипывания, крики, завывания и множество других звуков, для которых в человеческих языках нет названия. Кроме звуков была способность мыслить, понимать, соображать, понимать человеческую речь. Понимать даже те вещи, которые, казалось, я никак не мог понимать. Например, значение словосочетания «зелёный кафель». Однако я понимал, что это за дрянь, понимал, как эта штука звучит, понимал…

Благодаря мышлению и звукам, я знал, что у меня приобретённый в результате автомобильной аварии паралич, понимал, что я неизлечим, как понимал и значение приговора «неизлечим». Также я знал, что лежу в больничной палате, что совершенно не чувствую тела и реагирую только на звук. Все остальные присущие нормальным людям чувства остались там, в прошлой, доаварийной жизни, которая полностью стёрлась из памяти… хотя нет, не полностью. Ведь «зелёный кафель» и многие другие, столь же далёкие для меня в нынешнем положении понятия, как руки, ноги, ногти, туфли на каблуках и без, свет, ветер, дождь, тепло, холод – оставались понятными именно благодаря доаварийному опыту, и понимание их значений сохранилось в памяти, тогда как всё остальное… Так вот, благодаря тому, что вся информация о жизни полноценного человека оказалась стёртой, я чувствовал себя не так ужасно, как чувствовал бы, если бы помнил, каково это: быть человеком.

Я же был, наверное, чем-то вроде бестелесного призрака или сознания, обитающего в нигде, но никак не человеком. Благодаря наличию слуха и разума я мог воспринимать пространство, и в пространстве были только мысли и звуки, причём звуки, превращённые в мысли. И это распределённое в пространстве звукомыслие и было местом моего обитания, моим миром, моей вселенной. И в этой вселенной не было ничего, даже времени. Только пространство, мысли, звуки и вечность…

И, несмотря на столь убогое устройство персональной вселенной, я жил весьма бурной социальной жизнью. Несмотря на кажущуюся иронию слов, они на сто процентов верны.

Началом дня для меня был поистине ужасающий грохот, который устраивали санитарки в больничном коридоре. Затем за шваберно-вёдерной разведкой шли основные силы – это просыпался этаж. Люди шли в туалет, на процедуры, на завтрак… Они наполняли мою вселенную таким обилием звуков, что я с трудом протискивался сквозь них в погоне за заинтересовавшей мыслью.

Затем в палату приходили люди, которые что-то делали с моим телом, чтобы на нём не появлялось пролежней, и чтобы связки не так быстро ссыхались, превращая меня в нелепо свернувшуюся куклу.

Затем, когда люди уходили, я вновь погружался в мир звуков в коридоре, периодически проваливаясь в сон. Во сне я ходил, ездил на машине, занимался любовью, от кого-то убегал, за кем-то гнался, и делал массу обычных для нормальных людей вещей. Однако после пробуждения все действия, которыми были наполнены сны, превращались в пустые слова, так как бодрствующее сознание категорически отказывалось понимать происходившее во сне.

Бывали дни, когда после ухода тех, кто работал с моим телом, я был предоставлен самому себе до следующего утра, но обычно ко мне приходили гости.

Чаще всех приходила Наденька. Для меня она была красивым, печальным голосом. Она приходила, чтобы пожаловаться на судьбу, чтобы быть выслушанной хотя бы таким овощем, как я. Она рассказывала о муже, который, напиваясь, избивал её и дочку. Сейчас дочка зарабатывает на жизнь в одном из турецких борделей. Пару раз в неделю она звонит матери по телефону, рассказывает, что у неё всё хорошо. Присылает иногда подарки и деньги. А недавно прислала кофточку. Сказав про кофточку, Наденька разрыдалась, долго плакала, а потом ушла, даже не рассказав, как обстоят дела с её сыном. У него какое-то генетическое заболевание, в результате которого он растёт чем-то вроде меня, правда, может сам ходить.

Чуть реже забегала заведующая отделением. Она открывала форточку и, куря в окно, рассказывала о тяготах и лишениях своей работы, о том, какой идиот у нас главный врач, о том, что он вымогает, что медикаментов нет, а подчинённые один краше другого.

Приходили и другие люди. Много-много людей, которым некому было рассказать, не с кем поделиться своими бедами, или, наоборот, удачами и тайными победами. Так что я больше всех из окружающих знал, что происходит вокруг, да и в душе у каждого исповедующегося человека.

Ночами же частенько приходили дежуранты. Они гремели стеклом, хихикали, кашляли, скрипели соседней кроватью и стонали сквозь стиснутые зубы.

Нередко я ловил себя на мыслях о том, каково это: видеть, слышать, обонять, осязать, ощущать своё тело, уметь ходить, двигать руками, головой, ногами… Каково трахаться, целоваться, ловить дуновение ветерка, мерзнуть или наоборот, чувствовать вкус еды… Как я завидовал нормальным людям, как хотел стать, как они… А потом вспоминал про боль, вспоминал их крики, которые говорили о том, что многие из страдальцев могли бы позавидовать моему бесчувствию. И тогда я себя успокаивал, что в моём положении есть не только минусы, но и плюсы.

В тот день всё началось, как обычно, потом… Потом в моей вселенной возникло движение. В ней появилось нечто столь огромное, что по размерам его можно сопоставить с галактикой. И эта галактика приближалась, или притягивала меня – с точки зрения физики одно и то же. И когда я был рядом, она взорвалась, и поток освободившейся энергии захватил меня, и в мгновение ока отбросил на огромное расстояние. Ощущение скорости, а я нёсся со скоростью света, было непередаваемо: блаженство в самом естестве. Как здорово лететь вот так до самой смерти!