— Понятно!
Андрею вдруг стало легко и радостно. То, что говорил Сурнин, походило на игру, но Андрей отчетливо ощущал, что если это и игра, то очень серьезная, игра с еще не известными ему правилами и ставками. Андрей затаил дыхание, чтобы не пропустить ни слова, ни звука, и Сурнин это заметил.
Раскурив коротенькую трубочку, он продолжал по-домашнему просто, словно встретились они не минуту назад и сидели не в пражском ресторане, а на севастопольской набережной.
— Я — рижанин, в Праге бываю часто, потому что лечусь в Карловых Варах от хронического суставного ревматизма. Нам предстоит работать вместе. Я буду твоим руководителем в благородном деле.
— Понятно! — во второй раз горячо откликнулся Андрей.
— Ничего пока тебе не понятно. И говорить надо тихо, — Сурнин пососал трубку, поглядел в окно. — Твой законный голландский паспорт действителен еще одиннадцать дней текущего первого года. Это золотые дни, и терять их нельзя. Объяви на факультете, что хочешь проверить, можно ли перевестись на берлинский медицинский факультет, так как немецким языком ты владеешь, а изучение чешского берет слишком много времени и усилий. Выезжай официально как студент Манин, визу в Германию получишь через Клявина.
В Берлине для памяти побывай на медфаке, а потом садись в поезд и как голландец Ганри Манинг поезжай в Амстердам. Обменяй временный паспорт на постоянный, в Берлине на обратном пути снова перемени национальность и возвращайся сюда. Голландский паспорт сдашь на хранение мне. Ты обязан учиться хорошо, а поэтому скажи Славину, что уходишь с работы у него, что она тебя не устраивает. Все связи с советской колонией придется порвать. Учись и жди — вот пока все, что от тебя требуется. А теперь — будь здоров!
Степан ушел. И, не боясь литературных красивостей, можно сказать, что с ним вместе навсегда ушел прежний, Андрей — ничейный человек, постигавший политэкономию и законы классовой борьбы самоучкой, на собственной шкуре. Раньше его в прямом и переносном смысле носило по воле волн. Отныне есть и руль, и ветрило, и кормчий…
Странно устроена жизнь! Бывает, что один пяти-десяти-минутный разговор определяет характер пятидесяти лет последующей жизни человека — активного, любящего все искушения жизни и, казалось бы, по складу своей натуры предопределенного к причудливым зигзагам жизненного пути! Странно потому, что речь идет о нашем современнике, о человеке нашего трудного времени, времени, когда миллионы людей были вынуждены кружиться по ветру, как листья, сорванные с родных ветвей шквалом революций, контрреволюций, войны, каких не знало ранее человечество, и невиданных ранее социальных потрясений.
Это странно, но бывает. Подобное случилось с Андреем Александровичем Маниным. А произошло это так.
Незадолго перед Первым мая двадцать пятого года советского студента Андрея Манина, учившегося в Праге, куда он попал после бегства из Крыма в Турцию, чтобы не служить у белых, вызвали в советское посольство, или, как тогда говорили — полпредство, где второй секретарь по имени Степан предложил ему съездить в Москву на праздник, по его словам, «на людей посмотреть и себя показать», и, кстати, сделать коротенький доклад на Первом Всесоюзном съезде пролетарского студенчества. Андрей с радостью согласился. В Москве сделал доклад, а затем отдался наслаждению знакомства с городом и через город — со страной и революцией. Дни летели, как минуты, и когда настало время подумать об отъезде, знакомый студент из оргкомитета съезда повел Андрея в небольшой голубого цвета особняк, расположенный неподалеку от Лубянской площади.
— С тобой будут говорить большие люди. Не болтай лишнего, держись солиднее, — предупредил он.
Андрею шел двадцать четвертый год, в жизни он кое-что уже повидал. Внутренне он решил, что ничего лишнего он сказать не сможет, а на вопросы ответит коротко и прямо.
Было заполдень. Андрея ввели в небольшую комнату. Прямо перед входной дверью стояли стол и стул сиденьем задом наперед. Положив руки на спинку стула, на нем сидел сухощавый человек лет сорока, с большими черными глазами в необычной степени раскосыми. При попытке присмотреться человек этот испытывал если не боль, то раздражение, и лицо его на момент искажалось гримасой. Это был мрачный, уязвленный физическим недостатком нервный человек, и его суждения об Андрее, как тому казалось, не могли быть благоприятными, потому что Андрей был здоров, молод, недурен собой и одет по последнему слову европейской моды; а стоявший перед ним человек — начальник — был в старой черной гимнастерке, солдатских брюках и в стоптанных нечищеных сапогах.
Слева у стены стояла железная койка с тонким тюфяком, покрытая солдатским одеялом. Положив ноги в дорогих сапогах на железную спинку кровати, лежал мужчина лет пятидесяти, небрежно одетый в серый «френч» и бриджи. Русые волосы и бородка придавали ему сходство с революци-онерами-народниками. Он дремал, и его правильные черты лица показались Андрею привлекательными и придали ему уверенности и доверия к этим «большим людям». Позднее Андрей узнал, что лежавший человек был начальник контрразведки ОГПУ СССР Артур Христофорович Артузов, а сидевший на стуле — его помощник.
Андрей поздоровался и остановился у двери, ему ответили легким кивком головы.
— Расскажите о себе то, что вы сами считаете главным в вашей жизни, а также то, чего вы ждете от нас, — лежа, не раскрывая глаз, проговорил Артузов.
Пока Андрей говорил, он не мог отвести взор от прямого взгляда другого человека, но иногда чувствовал, что Артузов внимательно изучает его, но когда переводил взгляд на Артузова, тот закрывал глаза и делал вид, что спит. Андрей произнет несколько фраз, смутился, запутался и смолк.
— Это все? — спросили его, когда он замолчал.
— Да, все.
Сидевший на стуле задал ему еще несколько вопросов об адресах и фамилиях людей, которые смогли бы подтвердить рассказ Андрея. Потом Артузов спросил, какие труды Ленина читал Андрей и как их понимает, в чем смысл нэпа и какова, по его мнению, задача борьбы с контрреволюцией, в частности с белогвардейцами, осевшими в Чехословакии. На эту тему с Андреем уже не раз беседовали в полпредстве перед его выступлениями на собраниях и в печати. Андрей ясно и коротко ответил на все вопросы.
Настало минутное молчание.
— Ну, что скажешь? — наконец спросил Артузов, обращаясь к товарищу, сидевшему на стуле.
— М-м-м… м… Что тут скажешь? Он — моряк, может работать у нас на флоте, — неопределенно буркнул тот.
Артузов помолчал и вдруг улыбнулся, поднял руку кверху и пошевелил пальцами.
— Нет, не то. Надо использовать его выгодную наружность… знание языков, общий культурный уровень. Он может нравиться людям наверху общества, и это редкая у наших людей черта. Это дается от рождения.
Лицо помощника Артузова передернулось, одним глазом он скользнул по Андрею так, что у того прошел холодок по спине.
— Мы пустим Андрея Манина по верхам, понимаешь, мой друг?!
Артузов лежал на спине, шевеля пальцами поднятой руки, и улыбался своим мыслям.
— Не надо торопиться, надо терпеливо вложить в него время и деньги, а отдача будет, — он помолчал, потом повернулся к Андрею и сказал: — Возвращайтесь и принимайтесь за напряженную работу. Окончите один-два факультета. Изучите побольше языков — может, десять, двадцать или тридцать. Но, прежде всего, станьте образованным марксистом. Ни приятное лицо, ни хорошо сшитый костюм не сделают из вас хорошего борца. Нужно понять цель борьбы, историческую справедливость ее. Поняли, Андрей?
— Да.
— Все. Идите. Я даю указания в Прагу Степану.
Вот и все. Так Андрея пустили «по воздуху». Пройдя суровую школу на море, он в случае войны мог бы пускать под откос военные поезда или заниматься диверсией на военных заводах. Но ему было предопределено другое. Производственной одеждой стал для него фрак, а оружием — хорошо продуманное слово, внушавшее врагам доверие.
Десять лет готовили Андрея, прежде чем ввести его в группу антифашистов, и к этому времени он уже хорошо освоил искусство перевоплощения, более тонкого, чем на театральной сцене: потому что ошибка в жизни, среди врагов, каралась смертью. Андрей привык верить в ту маску, которую носил, не делал ошибок в мелочах, и это помогало ему успешно выполнять задания. Андрей стал высоко и всесторонне образованным человеком, а это значило — готовым к борьбе в сложных условиях чужбины и конспирации.