— Да… То есть нет… Я и не хочу…

— Ага, видишь! Вот тебе и чернокожая девка! Лаврентий, предупреждаю: брось глупости. Не бросишь — поссоримся всерьез.

— Да я ведь… Эх… Ну, ладно, Дино.

Вдруг где-то совсем близко громко пропел петух.

— Скоро утро. Все, что ли?

— Нет, не все. Тэллюа — одна из причин твоей бездеятельности. Но есть и другая. Она мне нравится еще меньше.

— Что же это такое?

— Золото.

Этого долговязый не ожидал.

— Да ты что, Дино! Клянусь Богом! — поспешил он с фальшивой горячностью.

— Basta cosi! (Хватит болтовни!) Мне сообщили все подробности. Балли напал на след сокровищ Ранавалоны, последней королевы Мадагаскара. Отвечай? Ну, вот… Вы знаете приблизительно район, где сокровища спрятаны и планомерно кружитесь, постепенно суживая круги. Считаете, что клад теперь от вас не уйдет. Мне известно, что профессор уже известил свое археологическое общество и Академию наук, он заинтересован в древностях: для ученого золота нет, существуют лишь археологические и этнографические ценности. А ты?

— Я?

— Ты чего ищешь?

— Странный вопрос! Ведь я — администратор научной экспедиции. Балли и я — одно и то же.

Снова Бонелли плотно придвинулся к долговязому. Снова пауза и тихое змеиное шипение:

— Тебе нужно золото, чтобы избавиться от нас.

— Дино, ты с ума…

— Брось. Не время шутить.

Бонелли встал. Поднялся и долговязый.

— Запомни одно: изменнику — пуля в спину. Без предупреждения. Слышишь?

— Слышу.

— Завтра лейтенант уходит с патрулем. Уговори этого голландца немедленно ехать в горы. Поезжай сам и брось его на шею Тэллюа!

— Но…

— Без «но», пожалуйста. Ты должен заинтересовать его и привязать к девушке, чтобы освободить меня и себя. Сведи их и марш в горы на поиски воды сообразно моим указаниям. Приказ понят?

— Так точно.

— Выполняй. Ты свободен. Впрочем, я пойду первым.

— Всего хорошего, Дино! — прошептал Лаврентий Демьянович вслед бесшумно удаляющейся фигуре Бонелли. Потом вздохнул, скрипнул зубами и с яростной ненавистью бросил в темноту: — Сволочь!

Ощупью я нашел на столе бутылку вина и сухари и, не зажигая света, с аппетитом поужинал. Потом растянулся на постели и задумался, улыбаясь в темноте. Как это он сказал — «голландский осел»? И верно, ничего не возразишь. Я дал маху! Так ошибиться в оценке Бонелли! «Славный малый, как все морские волки»… Черт побери! Он гораздо культурнее бывшего моряка и заведующего автобазой. В его лице и манерах есть что-то властное и даже барское. Он — зубастый хищник… Подходящий агент для роли проводника итальянской экспансии в колониях… Как я не обратил внимание на его глаза — холодные, всегда настороженные. Взгляд человека, которому постоянно нужно быть начеку! Он недурно играет роль. Тощий замызганный кошелек… «Нас, африканских служак, не балуют деньгами»… А фотографии на стене? Этот номер ловко продуман и сработан! «Два брата, герои Вердена… Оба пали». А я смутился и залепетал извинения. Настоящий голландский осел! Но лучше всего — новенькая французская ленточка на стене: «хороший француз!» Эх, простофиля! Хотя в мое оправдание нужно сказать: негодяй мастерски сыграл эту сцену — голос его задрожал, он отвернулся, как будто желая скрыть от меня невольную слезу… Между прочим, сцена под навесом — безусловно, драка двух пауков! Характерные персонажи! Интрига завязывается. Любопытно, как завтра долговязый начнет обхаживать меня? Не получится ли новая комбинация — ван Эгмонт и его пет? Нужно поскорее собраться в горы и поглядеть на Тэллюа.

Тэллюа ульт-Акадэи… Какое красивое имя… Тэллюа…

— Мсье Свежесть!

— К вашим услугам!

— Доброе утро! Мыться, бриться, завтракать! Живее, уже девять часов!

В отличнейшем настроении я подсаживаюсь к столу, но сержант вырастает на пороге.

— Господин лейтенант имеет честь…

— Иду, Сиф, иду!

Чистенький белый дом. На веранде по-домашнему сервирован завтрак. Мне навстречу поднимается молодой офицер — худенький мальчик с узкими плечиками и длинной шейкой. Для Сахары он странно бледен. Тонкие нервные пальцы руки. Ученик музыкальной школы… Сколько ему лет? Наверно, 25, но на вид — 17. Мне 35, но у меня седеют виски, и я по виду гожусь ему в отцы. Лейтенант одет строго по уставу и заметно важничает:

— Мсье ван Эгмонт, — говорит он, назвав себя, — прошу извинить мою вчерашнюю неучтивость. Я весь день провалялся в постели.

Мы церемонно усаживаемся. Сенегальский стрелок, раза в полтора выше и втрое шире своего господина, бесшумно и мягко нам прислуживает, как большая черная кошка. Я рассматриваю собеседника. Так вот он каков, маленький Лионель! Те же темные, серьезные глаза, те же волнистые каштановые волосы — совсем как у сестры. Как будто это она, переодетая в военный костюм… Странно, разве Адриенна не написала ему, что я еду? Или письмо опоздало?.. Разговор, как и следовало ожидать, обращается к прекрасной Франции и сердцу мира — Парижу. Я сообщаю последние новости из мира искусства, литературные сплетни и светские анекдоты. Спорт лейтенанта не интересовал, упоминание о парламенте вызывало гримасу страдания. В наших вкусах много общего. После нескольких минут разговора стало ясно, мы любим одно и то же — искусство, и это нас сейчас же сближает. Лейтенант д’Антрэг, как улитка из скорлупы, выползает из брони своей застенчивой официальности. Он уже забыл Сахару и крепость, теперь это просто милый юноша, почти мальчик. Я чувствую, что еще два-три шага навстречу друг другу — и мы станем друзьями. И поэтому не спешу с передачей письма мадам д’Антрэг: пусть формальная дружба оформит только живую человеческую симпатию! Завтрак закончен, сенегалец подает кофе.

— Меня удивляет только одно, — говорю я, — импрессионизм в живописи — это высокий порог новой эпохи. Но в музыке я просто не понимаю его. Разве можно сравнить легковесные пьески импрессионистов с Пятой симфонией? Старик Бетховен…

— Бетховен?

Юноша смотрит на меня, точно пораженный волшебным заклинанием. Мне кажется, он даже немного побледнел. Или темные глаза вдруг стали чернее?

— Бетховен… — повторяет он благоговейно.

Отстранив прочь чашечку, предложенную татуированным слугой, Лионель встает. Вдохновенные слова безудержно льются, пока я занимаюсь коньяком.

— Простите… — вдруг обрывает он и краснеет. — Я, кажется, наболтал лишнего! Бетховен для меня — учитель, друг и, главное, идеал.

Мальчик смущен. Опустив голову над рюмкой, он добавляет:

— В наше время все чистое и большое кажется смешным. Почему это? Нельзя проговорить слово «идеал», чтобы не покраснеть. Презренное время…

Пауза.

Мне хотелось встать и приласкать маленького одинокого человека. «Лионель пишет такие бодрые письма, а я им не верю: он что-то скрывает», — вспоминаются мне слова его матери. Маленькая, седая дама с живыми черными глазами… Адриенна… Пепельно-серый силуэт Парижа… Как все это далеко…

Где-то совсем близко топот солдатских ботинок и бряцание оружия. Караул сменяется. Нестерпимо жарко. Я вытираю потное лицо.

— Летим в Париж, дорогой лейтенант! Это — самое приятное, что мы можем сделать. Итак, самая интересная постановка…

Но смущенный юноша уже опять спрятался в свою скорлупу: «да, мсье!» и «нет, мсье!» — больше от него ничего нельзя было добиться. Впрочем, он выпил рюмку коньяка и закурил сигару — все это с видом чрезвычайно официальным и натянутым. Момент для передачи письма был упущен.

— Как неудачно выбрано место для постройки крепости, — начал я, следя, как голубой табачный дымок тяжело виснет в раскаленном густом воздухе. — Устроить жилье в печке — что за нелепая идея!

— Крепость — не жилье, — рассеянно отвечает лейтенант, — мы не живем, а страдаем. «Ради Франции», — говорят нам.

— Но зачем здесь крепость?

— С севера на юг Сахару пересекают два пути очень важные в военном, экономическом и политическом отношении. Один соединяет Алжир с нашими колониями в Гвинейском заливе, второй, значение которого еще больше, идет в Центральную Африку. Если мы хотим там удержаться, то безопасность этих коммуникационных линий должна быть обеспечена. Между тем ее пересекает третья линия — из итальянской колонии Ливии.