Работяги, недоуменно поглядев на своих повелителей, также подняли руки. Ишков приподнял ствол пулемета – свои же все-таки граждане, хотя и браконьеры, как бы машинка сама по ним не пульнула – и констатировал довольно:

– Цыпленок спекся!

В катер с автоматом наперевес спрыгнул мичман Овчинников, следом матрос – также с калашниковым наизготовку.

Дядя Ваня сунул руку за пазуху одному милиционеру, ловко вытащил оттуда макаров, потом, по-крабьи пошевелив пальцами, сунул руку за пазуху другому. Первый милиционер побледнел, лицо у него сделалось прозрачным и мокрым, второй дернулся было, но матрос-новобранец ткнул в его сторону стволом автомата:

– Стоять! Не дергаться!

– И верно, милок, – спокойно подтвердил Овчинников, – лучше не дергаться…

– Это же табельное оружие, – громко, оглушая самого себя, выкрикнул первый милиционер. – Вы за это ответите!

– Угу! – Овчинников с прежним непроницаемым спокойным видом наклонил голову, отодвинулся назад и вскинул ствол автомата. Повел им в сторону работяг с пиратскими улыбками, велел новобранцу. – Ты, малец, обыщи на всякий случай этих…

– Нету у нас ничего, – произнес один из работяг, приземистый, как сундук, человек с небритым лицом и круто загнутым, будто боцманская дудка, носом.

– Обыщи, обыщи, вдруг какая-нибудь стреляющая расческа или зажигалка, начиненная тротилом, отыщется.

– Напрасно не веришь нам, гражданин начальник, – обиженно проговорил «сундук».

«Ого, – гражданин начальник, – невольно отметил мичман, – язычок-то уж больно специфический. Колючей проволокой опутан». В Якутии геолог Овчинников не раз встречался с людьми, которые владели этим языком в совершенстве.

Рабочие оказались без оружия – в карманах, кроме перочинного ножа, одного на всех, мотка веревки, коробки спичек и двух наполовину опустошенных пачек сигарет, ничего не было.

Задержанных перекинули на сторожевик, отвели им почетное место в кают-компании, с камбуза принесли компот.

Через десять минут один из милицейских капитанов, нервно крутя головой, потребовал:

– Пригласите ко мне командира!

Мослаков появился через несколько минут, весело объявил задержанным:

– На горизонте показалась Махачкала. Через полтора часа будем в городе.

– А Дербент? – недоуменно спросил Вахидов.

– В Дербент мы заходить не стали.

– Слышь, командир, – Вахидов, прищурив один глаз, приподнял одну руку, правую, выставил перед собой один палец – указательный, на манер пистолета и, подняв «ствол», потыкал им в воздух: – Хорошая это штука – цифра «один».

– Хорошая, – весело согласился с ним Мослаков, – в государственном номере нашего корабля единиц – целых две штуки.

– Предлагаю одно выгодное дело, – сказал Вахидов и, увидев вопросительные глаза капитан-лейтенанта, поспешил продолжить. Железо надо ковать, пока оно горячо. – Давай хлопнем по рукам и разбежимся в разные стороны… Без всякой Махачкалы. Как в море корабли, – добавил он и хохотнул натянуто: – А мы и есть в море корабли. Э?

– Как это? – Мослаков доброжелательно улыбнулся.

– Ну, мы тебе даем на жизнь, на шурум-бурум всякий, на шашлычок-башлычок вкусный, – Вахидов выразительно потыкал указательным пальцем воздух, глянул на него, посчитал что-то про себя и прибавил к указательному пальцу средний, снова посчитал что-то и прибавил к двум пальцам еще один, – вот сколько даем… Три раза по одному… Три тысячи! Э? В зелени. Э?

Мослаков отрицательно качнул головой:

– Нет!

– Четыре тысячи. В зелени. Э?

Мослаков вновь отрицательно покачал головой.

– Четыре с половиной! – Вахидов напряженно выпрямился, приподнялся на жесткой, обтянутой дермантином скамье, поцокал языком. – Э? Это же деньги, командир! Ба-альшие деньги!

Он словно бы мысли Мослакова читал, проницательный милицейский капитан Вахидов. Мослаков поднес ко рту кулак, покашлял в него, скосил глаза на милицейские погоны, двумя легкими крылышками приросшие к могучим плечам капитана – погоны эти, как отличительная метка, должны были олицетворять закон и право, на деле же все было по-иному – видать, жизнь вбила в голову этому человеку совсем другие правила. Вахидов еще больше напрягся, покраснел и сделал кулаком в воздухе вращающее движение:

– Пять тысяч долларов!

Мослаков медленно повернулся и, не отвечая Вахидову, вышел из кубрика. Приказал матросу:

– Стереги их! Хотя таких людей не в кают-компании – в тюрьме держать надо.

Адмиральский катер, лихо переваливаясь с волны на волну, шел следом. Дядя Ваня Овчинников скорее руку даст себе отсечь по самый локоть, чем позволит катеру отстать от сторожевика.

Махачкала выглядывала из легкого сизого тумана угрюмая, сосредоточенная, очень похожая на фронтовой город, ожидающий налета с воздуха.

Через десять минут капитан Вахидов снова позвал к себе командира сторожевика:

– Даю восемь тысяч баксов. Восемь! – он выкинул перед собою обе руки с растопыренными пальцами, поглядел на них внимательно, словно бы считал рогульки-пальцы, похожие на красные вареные сосиски, потом поджал два пальца. – Восемь! Э?

Мослаков, как и прежде, отрицательно покачал головой.

– Девять!

Капитан-лейтенант вновь покачал головой. Вахидов удивленно вытаращил глаза, завращал ими, будто двумя черными прожекторами.

– Э-э-э, командир, – произнес он сожалеюще, – те деньги, которые ты хочешь, в природе не водятся. Я даже Махачкале плачу меньше, понял? Нет таких денег, нету!

– А я с вас ничего и не хочу. Ни рубля, ни доллара.

– Врешь, командир!

– Это ваше право – не верить мне.

В Махачкале, на причале, когда пограничники передавали задержанных вместе с катером сотрудникам милиции, Вахидов задержался около командира «семьсот одиннадцатого», взялся пальцами за пуговицу на его рубашке к произнес беззлобно, но с какой-то обидной насмешкой в голосе:

– Напрасно ты, командир, не взял деньги. Баксы тебе здорово пригодились бы. А местные товарищи… мои товарищи, – он тронул себя за погон, – этими деньгами уже объелись. Понял? Это первое. И второе – ты, капитан, после всего, что произошло, навсегда стал моим врагом. Понял, а? – Вахидов беззлобно, как-то очень дружелюбно рассмеялся. – И останешься им навсегда. Понял? На всю жизнь. Дураком ты, капитан, родился, дураком и помрешь.

Вахидов рассмеялся вторично, и Мослаков увидел, какие у него зубы. Крупные, как у лошади, с несколькими коронками, поставленными в шахматном порядке. Одна внизу, другая, со смещением – вверху, третья снова внизу. Со смещением…

Капитан Вахидов был большим затейником, раз так диковинно вставил себе золотые зубы. Мослакову захотелось сказать ему что-нибудь резкое, жесткое, внутри у него заполыхал злой огонь, скулы свело, будто он съел кислое яблоко, но вместо этого он улыбнулся ответно и перевел взгляд на мичмана Овчинникова.

– Иван Николаевич, этот гражданин акт подписал?

– А куда он денется, товарищ капитан-лейтенант? Все подписал, все в ажуре.

– В таком разе – прошу! – Мослаков вежливо, будто актер в театре, склонился перед Вахидовым. Указал рукой на трап. – И предупреждаю вас, Вахидов, если еще раз попадетесь, встреча будет не такой гостеприимной. Компотом угощать уже не будем.

– Не попадусь, капитан, можешь быть уверен, – улыбка на лице Вахидова из дружелюбной превратилась в мстительную, он выразительно клацнул своими роскошными «шахматными» зубами.

На берегу задержанных ожидал милицейский наряд из трех человек – майор и два сержанта с автоматами, и машина – старый голубой рафик, перепоясанный красной полосой. На адмиралтейский катер тоже перепрыгнул милиционер – разбойного вида старшина, похожий на хищную птицу, приземлившуюся на желанную падаль.

– И запомни еще, капитан, слова умного человека, – сказал Вахидов на прощание, – как был ты голозадый, так им и останешься. Никогда не разбогатеешь. Ты думаешь – задержал меня? Дудки. Я уже через тридцать минут поеду к себе домой в Дербент. А это, – он ткнул рукой за борт, в нарядную белую глыбину адмиральского катера, – мне прямо на место, домой, пригонят. Понял, капитан?