— Самостоятельный парень, — сказал жене и матери Егор, кивнув на гостя. — Ему б не нашу соплюху, а хорошую девку в жены. Так что спасибо за честь, Федор Алексеич, — заключил он, — а молода наша невеста, только-только исполнилось шестнадцать. Жениться тебе, пожалуй, и вправду надо, только не на нашей…

Жених встал, несколько секунд стоял, набычившись, потом спросил:

— Можно, я с Тамарой поговорю? С глазу на глаз.

— Да нечего тут толковать, — сказала из кухни старуха и вздохнула.

— Мала еще наша девка, пусть подрастет, — вздохнула и мать, и опять засмеялась.

— Тогда я пойду.

Федя, обиженный, направился к двери.

— Тамара! — позвал отец. — Проводи жениха.

Гость подождал на крыльце: и впрямь не выйдет ли?

Не вышла. Значит, это они так пошутили. Он уже взялся за велосипед, когда услышал сзади скрип двери и легкие шаги. Тамара подошла, сказала, сильно волнуясь, но очень строго:

— Ты что, сумасшедший? У тебя, наверно, не все дома?

— Почему?

— Кто же так делает-то? На смех, что ли?

— А как надо?

— Не знаю как, а не так…

— Иначе не получается, — сказал Федя, сознавая, что сейчас она уйдет. — Скучаю я без тебя.

— Чего это вдруг? — она смутилась и засмеялась.

— Сама знаешь… А сюда приезжать — ваши меня бьют.

Она глянула вдоль улицы, пожала плечами и пошла к крыльцу.

— Я все равно на тебе женюсь! — крикнул он ей вслед.

На обратном пути вел велосипед, как лошадку в поводу. Просто забыл о нем. И не заметил, как прошел Баулино, Верхнюю Луду…

И вот теперь уже, когда он дорогой по-хозяйски размышлял о доме и о своей будущей жизни, чинно и степенно пришла к нему очень дельная мысль (будто подсказал кто-то со стороны!): не надо делать стируху в огороде, а самое место ей — в подполе. Если там сложить печку да вмазать котел… Котла нет, но можно вместо него приспособить ведро. Сделать каток… Чего его делать — Степан Гаранин свой предлагал!.. Дым из подпола направлять в трубу большой печи: никакому уполномоченному или милиционеру в голову не придет по этому дыму догадаться, что в доме валяют валенки.

Да, именно так следует устроить себе стируху. Это же как удобно-то! Не надо после работы идти мокрым по улице. Вылез из подпола — и сразу ложись спать.

Уже возле своей деревни остановил Федю пастух — стадо паслось неподалеку. На это лето в пастухи подрядился старичок Ван Ваныч, смирный, приветливый со всеми, умевший плести великолепные кнуты — они хлопали так оглушительно, будто это выстрелы из ружья. Вся пятинская ребятня ходила теперь с кнутами и хлопала, пугая кур и гусей. Ван Ванычу скучно, вот и остановил Федю.

Хвалёнка смотрела на них из стада вопросительно, словно хотела узнать: покупает ее бывший хозяин или нет. Он позвал:

— Хвалёнка! Хвалёнка!

Она тотчас направилась к нему, остановилась в двух шагах, ожидая, не угостит ли чем.

— Да нет у меня ничего, — сказал он ей и, положив велосипед на траву, подошел, обнял за шею. — Хвалёнушка… Хвалёнушка.

— Обгулялась в начале лета, — пастуху хотелось сказать доброе о корове. — К марту отелится.

— Скоро у меня будешь во дворе стоять, — пообещал Федя. — Ты ведь наша, бачуринская.

Она вздохнула, будто не веря ему.

— Я тебя назад отработаю, — сказал он ей на ухо. — Вот посмотришь. Себя не пожалею, а отработаю…

В этот день, вернее уже вечером, когда стемнело, он перетащил к себе из гаранинского огорода каток-верстак и скребницу. Рая вынесла ему из дома валяльный инструмент — скалки, лощило и прочее:

— Вот, Степан велел передать… Колодки возьмешь? Бери, ему уж не понадобятся.

— Я отдам, как только он вернется, — поспешил сказать Федя.

Рая заплакала и ушла в дом.

На другой день при свете коптилки Федя сложил в подполе печку и вмазал в нее ведро вместо котла.

В следующую ночь вывел трубу вверх через шесток.

Потом опять же ночью (днем-то работал в колхозе) укрепил над печкой каток, установил скребницу, лохань, в которой замачивать перед валкой, и еще одну лохань — в ней красить…

Вот теперь можно было начинать работу.

1988–1990