«В плачевном состоянии»
Такое несовпадение взглядов повело к печальным последствиям. Уже весной 1773 года княгиня неожиданно оказалась с детьми на даче в Кирианове и почему-то не могла выехать в Петербург. Летом она не сумела лично поздравить императрицу с военными победами. А осенью — вынуждена была отправиться в Москву, где пребывание носило характер новой опалы.
В «Записках» об этих перипетиях говорится крайне бегло, так, словно Дашкова заглянула в Петербург, получила подарки и уехала в Первопрестольную, как только последствия Чумного бунта были изглажены. Между тем московская чума кончилась еще к зиме 1771 года. Если наша рачительная героиня намеревалась вскоре покинуть Северную столицу, следовало переждать у сестры. Наем дома, покупка мебели, посуды и белья — солидная трата — свидетельствовали о намерении остаться.
Любопытные сведения сообщил декабрист М.А. Фонвизин, племянник Дениса Ивановича, драматурга и ближайшего сотрудника Панина по Коллегии иностранных дел. «В 1773 или 1774 г. — писал он, — когда цесаревич Павел достиг совершеннолетия и женился… граф Н.И. Панин, брат его фельдмаршал П.И. Панин, княгиня Е.Р. Дашкова, князь Н.В. Репнин… митрополит Гавриил и многие из тогдашних вельмож и гвардейских офицеров вступили в заговор с целью свергнуть с престола… Екатерину II. Павел Петрович знал об этом, согласился принять предложенную ему Паниным конституцию, утвердил ее своею подписью и дал присягу… Душою заговора была великая княгиня Наталья Алексеевна, тогда беременная»{594}.
Рассказ Михаила Фонвизина, переданный со слов дяди, изобилует неточностями. Из-за этого некоторые исследователи склонны не придавать ему значения{595}. Другие, напротив, видят в словах декабриста отражение реальных событий{596}. На самом деле племянник драматурга слил воедино несколько заговоров. В одном принимали участие братья Панины, а другой, более поздний, сложился в среде молодого окружения Павла Петровича в 1775–1776 годах.
Вопреки мнению биографов Дашковой, рассказ Фонвизина — далеко не единственный источник о комплоте 1772 года{597}. Британский посол сэр Роберт Гуннинг сообщал в Лондон 28 июня 1772 года о цепи неудачных придворных заговоров в России. Правительство удовольствовалось наказанием рядовых членов. Среди влиятельных лиц, «руководивших предприятием», назывались братья Панины и княгиня Дашкова, но Екатерина предпочла «не разглашать дела»{598}. 4 августа дипломат продолжал рассказ: «Императрица знает, что во главе стояли люди высокопоставленные. Впрочем… она не желает до конца прояснять все обстоятельства»{599}. С завидной регулярностью повторялась ситуация времен Хитрово и Мировича — теневые фигуры были известны, но их боялись тронуть.
Чуть позже, зимой, также негласно, прошло дело Сальдерна, в котором опять всплыло имя Екатерины Романовны. Каспар фон Сальдерн, голштинский дворянин на русской службе, дипломат, протеже Панина, служил министром в Польше, а затем участвовал в переговорах с Данией по поводу продажи наследником Павлом своих прав на герцогство Голштинское. По словам самого Никиты Ивановича, сказанным прусскому послу графу Сольмсу зимой 1773 года, Сальдерн предложил план установления соправительства между Екатериной II и ее совершеннолетним сыном. Поскольку Панин к этому времени уже не доверял голштинцу, он сам уклонился от его услуг и удержал Павла{600}. Тогда Сальдерн едва не погубил бывшего покровителя: он заявил датчанам, будто Никита Иванович намеревается выдать замуж свою племянницу Дашкову и нуждается для этого в приданом{601}. Копенгаген, желая поторопить дело о продаже голштинских земель, послал Панину 12 тысяч для Дашковой. Деньги Сальдерн присвоил, а Никиту Ивановича и Екатерину Романовну обнес перед императрицей{602}.
Очередная дипломатическая сплетня? Любопытно совпадение времени этой финансовой махинации с щедрым поступком Панина — на Рождество уходящего, 1772 года он разделил между своими доверенными лицами из Коллегии иностранных дел имение в Псковской губернии. Счастливыми обладателями ежегодной ренты в четыре тысячи рублей стали Денис Фонвизин, Петр Бакунин и Яков Убрий{603}. (По другим данным, разделено оказалось имение в девять тысяч душ на бывших польских землях, пожалованное Панину в связи с бракосочетанием великого князя{604}.) Фонвизина и Бакунина обычно называют среди сотрудников, помогавших в составлении «конституции». (Рукой Фонвизина записан и сам текст документа{605}.) Награда за труд и за молчание оказалась немалой.
Была ли попытка раздобыть 12 тысяч для княгини личной инициативой Сальдерна? Или он сначала действовал от имени покровителя, а потом переметнулся, как сделал когда-то Одар? Политические события 1772–1773 годов настолько запутаны, что не всегда удается выстроить даже их последовательность. Ясно одно: в цепи известий о заговорах Екатерина II постоянно слышала имя подруги в связке с Паниным. Ей не удавалось расколоть этот тандем.
Весной 1773 года Григорий Григорьевич вернулся ко двору. Тогда же Дашкова неожиданно уехала в Кирианово. Год назад, при уверенном положении Панина, его племянница первой из статс-дам поехала бы встречать невесту великого князя — принцессу Вильгельмину Гессен-Дармштадтскую (будущую Наталью Алексеевну). Теперь она даже не могла выбраться в Петербург. О положении самого Никиты Ивановича Фонвизин писал сестре: «Мы очень в плачевном состоянии… а последняя драка будет в сентябре, то есть брак его высочества». Вот для неучастия в этой «драке» княгиню и затворили в Кирианово.
После свадьбы цесаревича в сентябре 1773 года Екатерина II отстранила Никиту Ивановича от должности воспитателя{606}. Дашкова оставалась в вынужденном заточении на даче. Она отправила императрице символический подарок: «чудную картину Анжелики Кауфман, изображавшую красивую гречанку. Я намекала в письме и на себя, и на освобождение греков»{607}. Смягчение ее участи стало возможным, когда великокняжеская чета была обвенчана, а Панин нейтрализован. Осенью нашей героине разрешили уехать в Москву.
«Я могу все говорить»
Снова, как десять лет назад, Дашкова попыталась принять участие в большой политической игре и не справилась с ролью. Ей были противопоказаны интриги. И не из-за декларативного прямодушия. А из-за переоценки собственных сил. Начать борьбу, не зная обстановки, едва приехав из путешествия, — знак большой уверенности в себе.
Но княгиня всегда поступала так. Если она учила архитекторов Баженова и Кваренги строить, священника служить в храме, актеров играть на сцене, лечила слуг, пускала кровь, никогда прежде не держав ланцета, признавала за собой «музыкальный гений», не получив специального образования, то что мешало ей давать Екатерине II государственные советы? Только нежелание императрицы их слушать.
В этом умении уверенно судить о «предметах, им не принадлежащих», Дашкова очень напоминала Дидро. Едва княгиня покинула Петербург, в столицу Российской империи прикатил философ. Ни минуты покоя — могла бы сказать Екатерина II. Дидро прибыл, чтобы договориться о публикации своей знаменитой «Энциклопедии». Для продолжения издания ему требовались деньги, императрица обещала помощь.