В мемуаристике есть прием, называемый «другой голос», когда автор описывает себя, давая характеристики окружающим. Он выделяет у них черты характера, свойственные ему самому^{564}. Таким образом, рассказывая о Дидро, Дашкова говорила о себе. Эту особенность текста надо иметь в виду, когда речь заходит о знаменитом споре по поводу крепостного права.

«Благосостояние наших крестьян увеличивает и наши доходы; следовательно, надо быть сумасшедшим, чтобы самому иссушать источник собственных доходов», — рассуждала княгиня. «Будь они свободнее, они стали бы просвещеннее и вследствие этого богаче», — возражал Дидро.

Особенность диалогов Дашковой — их внешний «сократизм». Читательница знаменитых философских бесед Платона, где Сократ выступает главным действующим лицом и логически подводит собеседника к нужному выводу, княгиня применила этот метод в «Записках». Однако она не любила говорить длинно, выстраивать цепь доводов, каждое предыдущее звено которой вело бы к следующему. Поэтому ее диалоги выглядят усеченными, а половина реплик — опущенной. С кем бы ни разговаривала Екатерина Романовна: с императрицей накануне переворота, с Алексеем Орловым на улице или с Дидро в парижской гостиной — она неизменно прерывает собеседника тогда, когда ее собственное мнение уже высказано. Прерывание — прием, обычно свойственный мужчинам. А если смотреть шире, то сильному, доминирующему партнеру^{565}. В пространстве мемуаров Дашкова, безусловно, доминировала и не позволяла Дидро возразить.

«Какая вы удивительная женщина! — якобы воскликнул он в завершении спора. — Вы переворачиваете вверх дном идеи, которые я питал и которыми дорожил целых двадцать лет!» Как было на самом деле? Если учесть, что доводы княгини — сначала просвещение, затем освобождение — взяты из работы Беарде де Лабея, члена Дижонской академии, победителя конкурса Вольного экономического общества 1765 года^{566}, то окажется, что читатель наблюдает вовсе не диалог с философом, а внутренний монолог героини.

Она сама задавала вопросы и сама отвечала. Точно играла с собой в шахматы, переворачивая доску. «Вы спутали следствия с причинами. Просвещение ведет к свободе». Каковы были настоящие слова философа? Мы не узнаем, ибо не их княгиня хотела передать: «Свобода без просвещения породила бы только анархию и беспорядок. Когда низшие классы моих соотечественников будут просвещены, тогда они будут достойны свободы, так как они тогда только сумеют воспользоваться ею без ущерба для своих сограждан и не разрушая порядка». Однако ошибочно представлять Дашкову уверенной в своем праве крепостницей. Диалог как раз обнаруживал колебания и страхи, побежденные при помощи житейской логики, ссылки на постепенное развитие и угрозы кровавых потрясений. Что до Дидро, то парижанин с уверенностью записал: «Она искренно ненавидит деспотизм и все проявления тирании».

Его характеристика хрестоматийна: «Дашкова русская душой и телом… Она отнюдь не красавица.

Небольшая ростом, с открытым и высоким лбом; с полными раздувшимися щеками… в ее движениях много жизни, но не грации… Разговор ее сдержанный, речь простая, сильная и убедительная. Сердце ее глубоко поражено несчастьями… Она коротко знакома с настоящим управлением и откровенно говорит о добрых качествах и недостатках представителей его. Метко и справедливо раскрывает выгоды и пороки новых учреждений… Печальная жизнь ее сильно отразилась на внешнем виде и сильно расстроила здоровье… В декабре 1770 года ей было только двадцать семь лет, но она казалась сорокалетней женщиной»^{567}.

Многих биографов смущают «испорченные зубы» героини — эта деталь даже опущена в русском переводе у Герцена. А вот замечания о глубоком знакомстве с системой управления на родине повторяется из работы в работу. Между тем о внешнем облике путешественницы Дидро мог судить сам, а о «выгодах и пороках новых учреждений» — только с ее слов. Была ли Дашкова знатоком законодательства? Вряд ли. Она давно не вращалась во власти. Но симптоматична сама направленность бесед. От княгини ждали подобных сведений.

Встречи с путешественницей искали, например, Мари Терез Жофрен и Сюзанна Неккер. Но им было отказано. «Дашкову не поймут наши салонные героини, — писал Дидро. — Я знал, что они желали видеть ее единственно затем, чтобы потом говорить о ней, и был уверен, что она больше проиграет, чем выиграет, во мнении этих дам»^{568}. В пересказе княгини все еще изящнее: «Они вас не поймут, а я терпеть не могу богохульства над моими идолами».

Но не в меньшей степени философ старался и для Екатерины II. Ведь от Дашковой «требовали бы, чтобы она говорила в качестве главаря заговора». Пылкая, увлекающаяся княгиня могла не удержаться. Однако философ заставил собеседницу закрыть дверь даже перед Рюльером.

Вряд ли это нравилось Екатерине Романовне. Недаром она разыграла перед Дидро наивность: «Мадам Жоффрен находится в переписке с императрицей; следовательно, знакомство с ней не может мне повредить». Переписка прервалась после дела Мировича. Жофрен публично заявила, что не находит у русской царицы качеств, воспетых Вольтером. В Спа, где с Дашковой встретилась «чета Неккеров», она кое-что сболтнула о деле Мировича. Теперь, в салоне Жофрен, Екатерине Романовне предоставлялась возможность озвучить свое мнение. А если попасться в расставленные сети «первой кумушки Парижа» составляло сокровенное желание княгини?

Чувства Дашковой прорвались в весьма любопытной фразе, на которую редко обращают внимание. Перед отъездом княгине удалось посетить Версаль. Инкогнито, вместе с толпой. Королевская семья обедала. Принцессы пили бульон из кружек. Путешественница удивилась этому. Стоявшие рядом дамы спросили, как поступают коронованные особы у нее на родине. «У меня нет ни короля, ни принцесс, — ответила я». Соседки предположили в Дашковой голландку. Она не стала отрицать.

Было бы легче жить в Голландии или Швейцарии. В Англии, наконец. Говорить о себе свободно. Не оглядываться на императрицу. Еще в юности княгиня желала беседовать только с республиканскими министрами. Теперь многое изменилось. Многое. Но не она сама.

«Англия мне более других государств понравилась»

На остров Екатерина Романовна попала еще раньше, чем в Париж. В Спа Дашкова познакомилась с двумя ирландками — Кэтрин Гамильтон, дочерью епископа Туамского, и Элизабет Морган, дочерью адвоката, — которые давали ей уроки английского. Нежная дружба между ними сохранится на долгие годы, и княгиня — «милая чудачка» — через 30 лет будет повязывать шею старым дырявым платком, подаренным ей миссис Гамильтон.

В конце сентября 1770 года Екатерина Романовна вместе с семьей миссис Морган очутилась в британской столице[30]. По совету друзей-англичан княгиня собиралась поместить маленького Павла в Вестминстерскую школу. Но эта затея не удалась — мальчик не знал языка^{569}. Оставив его на попечение супруги русского посла госпожи Мусиной-Пушкиной, мать отлучилась на 13 дней, чтобы посетить Бат, Бристоль, Оксфорд и их окрестности. После чего вернулась в Лондон. Здесь ее не то чтобы осаждали любопытные, но все же многие частные лица хотели взглянуть на диковинную княгиню. И среди них Горацио Уолпол — признанный виртуоз стиля, репутацию которому составили остроумные письма.

«Итак! Я уже видел княгиню Дашкофф, а ее очень даже стоит посмотреть — не из-за ее лица, хотя, будучи чистой татаркой, она не уродлива… Она ведет себя необыкновенно искренно и свободно. Она говорит обо всем недурно и без разительного педантизма, очень быстра и оживлена. Она ставит себя выше всякого внимания к платью и всему женскому, однако поет нежно и приятно приметным голосом[31]. Она и сопровождавшая ее русская леди спели две песни очень музыкального народа»^{570}.