Нет прямых сведений о том, что Екатерина Романовна знакомилась с проектом. Но совпадения в тексте с ее письмами, мемуарами и переводами должны обращать на себя внимание. Особенно много их со статьей «Общество должно делать благополучие своих членов».
У Панина: «Кто не знает, что все человеческие общества основаны на взаимных добровольных обязательствах, кои разрушаются так скоро, как их наблюдать перестают». У Дашковой: «Добродетель — не что иное, как польза людей, живущих в обществе… Человек будет общество ненавидеть, если оно не станет его ограждать от опасностей».
У Панина: «Где произвол одного есть закон верховный… там есть государство, но нет Отечества, есть подданные, но нет граждан». У Дашковой: «Когда народ или те, кои им управляют, неправосудны… они тем разрывают связь общества. Тогда человек… старается снискать свое благополучие вредными его сотоварищам средствами».
У Панина: «Кто может — грабит, кто не может — крадет». У Дашковой: «Всякий нарушает законы… или употребляет хитрость для сокровенного избежания оных».
У Панина: «Вдруг все устремляются расторгнуть узы нестерпимого порабощения»{618}. У Дашковой: «Узы, соединяющие общество, ослабевают или разрываются… Тогда-то человек делается зверем против подобного себе»{619}.
Сопоставления можно продолжать. Политическая заостренность панинского текста сделала его недоступным для печати, а перевод княгини, напротив, был опубликован в журнале «Опыт трудов Вольного Российского собрания при Императорском Московском университете», членом которого Дашкова стала в 1771 году.
Если бы сходство этим исчерпывалось, следовало бы говорить об общности просветительской литературы, которую читали авторы. Ведь и Панин, и Фонвизин не хуже княгини были знакомы с работой Гельвеция. Но аналогии идут куда дальше.
В проекте Панина есть любопытная параллель с диалогом Дашковой и Дидро о крепостном праве. Это образ слепца на обрыве, чрезвычайно распространенный в литературе XVIII века. Описание Екатерины Романовны хрестоматийно: «Мне представляется слепорожденный, которого поместили на вершину крутой скалы… лишенный зрения, он не знал опасности своего положения… Приходит несчастный глазной врач и возвращает ему зрение, не имея, однако, возможности вывести его из этого ужасного положения. И вот — наш бедняк… умирает во цвете лет от страха и отчаяния»{620}.
Сравним эти строки со словами Панина: «Между первобытным его (человека. — О. Е.) состоянием в естественной дикости и между истинным просвещением расстояние толь велико, как от неизмеримой пропасти до верху горы высочайшей… но, взошел на нее, если он позволит себе шагнуть через черту… уже ничто не останавливает его падения, и он погружается опять в первобытное свое невежество. На самом пороге сей страшной пропасти стоит просвещенный государь».
Сходство очевидно. Перед нами два осколка одной картинки. Сложив фрагменты, получим волнующий образ. Дикий народ на краю пропасти удерживается от падения просвещенным государем. Но тот и сам может оказаться на дне, если не ограничит себя фундаментальными законами: «Погибель его совершается, меркнет свет душевных очей его, и, летя стремглав в бездну, вопиет он вне ума: “все мое, я все, все ничто”»{621}.
Для кого предназначены фундаментальные законы? Для общества — следует из дашковского перевода Гельвеция. Для нации — сказано в проекте ее дяди. Что же такое «общество» и «нация»? Панин однозначен: «Дворянство… представляет нацию». В разговоре Дашковой с Дидро «обществом» тоже названо дворянство.
В том, что положение крестьянства тяжело, и дядя, и племянница согласны. «Люди составляют собственность людей… народ пресмыкается во мраке глубочайшего невежества, носит безгласно бремя жестокого рабства», — рассуждал Панин. Но именно в силу непосвященности нужно держать простонародье в узде. Иначе «мужик, одним человеческим видом от скота отличающийся, может привести [государство] на край гибели». Об угрозе анархии в результате освобождения крестьян говорила и Дашкова.
Оба автора сетовали на то, что дворянство порабощено, что его права не защищены законом. «Нельзя никак нарушить вольность, не разрушая права собственности, — рассуждал Никита Иванович. — …Кто может дела свои располагать тамо, где… завтра вменится в преступление то, что сегодня не запрещается?» Исключительное право дворянства — владение землей с проживающими на ней людьми.
Дискуссии по крепостному вопросу в Уложенной комиссии настолько встревожили московских дворян, что они шумно заговорили о грядущем нарушении прав собственности. Екатерина II называла крепостных «несчастным классом, которому нельзя разбить свои цепи без преступления». «Едва посмеешь сказать, что они такие же люди, как мы, — писала она, — …я рискую тем, что в меня станут бросать каменьями. Чего я только не выстрадала от этого безрассудного и жестокого общества, когда в комиссии для составления нового Уложения стали обсуждать некоторые вопросы, относящиеся к этому предмету, и когда невежественные дворяне, число которых было неизмеримо больше, чем я могла когда-либо представить… стали догадываться, что эти вопросы могут привести к некоторому улучшению в настоящем положении земледельцев, разве мы не видели, как даже граф Александр Сергеевич Строганов, человек самый мягкий и в сущности самый гуманный… с негодованием и страстью защищал дело рабства… Я думаю, не было и двадцати человек, которые по этому предмету мыслили гуманно и как люди… Я думаю, мало людей в России даже подозревали, чтобы для слуг существовало другое состояние, кроме рабства»{622}.
Панин и Дашкова, конечно, «подозревали», но посягательство на права собственности воспринимали крайне болезненно. Вернемся к беседе Дидро с Дашковой: «Во время второго посещения Москвы по случаю общего собрания депутатов… Екатерине угрожал мятеж. Общее неудовольствие дворян… готово было разлиться новой революцией». Теперь можно реконструировать содержание знаменитого диалога. Философ коснулся крепостного права, княгиня высказалась за просвещение черни и сообщила, что при попытке «улучшить» «положение земледельцев» «Екатерине угрожал мятеж».
«Сей новый актер»
Характерно, что о приезде Дидро в Петербург и о переписке с ним в мемуарах Екатерины Романовны не рассказано. Иначе пришлось бы объяснять, почему она не отправилась на встречу со старым другом.
Создается обманчивое впечатление, что, пока философ находился в столице, на политической сцене, его корреспондентка оказалась сброшена с подмостков в зрительный зал, и единственное, что связывало ее с разыгрывавшейся драмой, — письма старого друга. Но это не так. Москва менее всего напоминала тихое прибежище. Позднее Дашкова назовет старую столицу «коловращением всех идей империи». Здесь кипели те же страсти по поводу скорой смены монарха. И оппозиция, возглавляемая другим дядей Дашковой — Петром Ивановичем Паниным, — приняла княгиню как свою.
Петр Иванович вместе с братом долгие годы руководил партией наследника. Осенью 1770 года он неожиданно вышел в отставку, причем отставка эта была воспринята как демарш — знак генеральского негодования. За взятие турецкой крепости Бендеры ему пожаловали орден Святого Георгия 1-й степени. Но Бендеры пали 16 сентября, а двумя месяцами раньше — 24 июня 1770 года — А.Г. Орлов разбил турецкий флот в Чесменской бухте. Алексей Григорьевич стал первым в России георгиевским кавалером, Петр Иванович обрел кавалерию большого креста. Тот факт, что Орлов получил перед Паниным «старшинство», оскорбил генерал-аншефа.
Позднее его брат в проекте «О фундаментальных государственных законах» намекал на эту обиду: «Посветя жизнь свою военной службе, лестно ль дослужиться до полководчества, когда вчерашний капрал, неизвестно кто и неведомо за что, становится сего дня полководцем и принимает начальство над заслуженным и ранами покрытым офицером? …Есть ли способ оставаться в службе мыслящему гражданину?»{623} Служить бы рад, прислуживаться тошно.