— Интересно? — спросил я, и она утвердительно кивнула.

Ничего особенного в ней я тогда не приметил. Темные глаза — внимательные и даже несколько холодные; волосы выбивались из-под шапки и делали ее женственной. Но не это задело Тимофея Ивановича. Возможно, что-нибудь и прояснилось бы, если бы она заговорила: женщина тогда и становится видимой, когда не молчит. Кажется, так утверждал Рогачев... Но не спрашивать же ее, что она читает, и не говорить о метели. Ее напарница спала где-то на последнем ряду, пилоты сидели в своих креслах. Но тут из пилотской вышел Тимофей Иванович, и я сказал, что в салоне становится холодно и надо бы запустить систему обогрева.

— Не то мы заморозим наших девушек, — кивнул я на Татьяну.

Механик уставился на нее вопросительно, как бы спрашивая, насколько справедливы мои слова. Я ожидал, что его лицо изобразит замерзающего в степи человека, — нет: впервые Тимофей Иванович никого не копировал, и вид у него был такой, будто бы он силился что-то вспомнить. Он смотрел на Татьяну, и она оторвалась от книги.

— Пока что терпимо, — сказала она и улыбнулась.

Тимофей Иванович исчез в пилотской, а я подумал, что его и задела улыбка, беззащитная и немного наивная, которая совершенно меняла лицо. Когда Татьяна улыбалась, исчезала холодность, и на нее хотелось смотреть долго.

— Спасибо! — поблагодарила она меня.

Я ответил, что экипаж обязан заботиться о проводницах и пассажирах, особенно о симпатичных, Татьяна покраснела, и это было удивительно, поскольку я не сказал ничего особенного. Вот тут можно было и разговориться, что-нибудь спросить, тем более что она положила книгу на стол, как бы ожидая вопроса. Но я подумал, что не надо надоедать, встал и ушел в пилотскую, где механик уже запускал двигатель.

— Желаешь девушку обогреть? — весело спросил Рогачев, поворачиваясь ко мне. — Сначала она его зацепила, теперь — тебя, так, гляди, и до меня очередь дойдет. А, Саныч?

— Не могу знать, — откликнулся Саныч, не поворачивая головы. — Все мысли о работе.

Рогачев хмыкнул, а механик взглянул на своего кумира несколько косо, видать, что-то ему не понравилось Я не стал поддерживать разговор, забрался в свою кабину, повернул до отказа задвижку, чтобы теплый воздух не бил в лицо, и сидел там, дожидаясь, пока метель поутихнет и мы взлетим. Мне вспомнилось, как однажды Рогачев выдал нам грязный анекдот: я тогда напомнил, что он уже угощал им нас, и спросил: «Отчего это вас так тянет в грязь?» Он помолчал, пожевал губами и поинтересовался: «Кого это, вас?» Отвечать мне не пришлось: Саныч сказал, что рассказываются одни и те же анекдоты и, что самое удивительное, они все больше нравятся.

Когда мы взлетели и пошли домой, я еще не представлял, заговорить мне с Татьяной или уйти после рейса, но думал об этом. И о том, что она, наверное, с кем-то встречается и застенчивость еще ничего не значит. Похоже, я боялся получить отказ, и, поймав себя на этой мысли, вышел на кухню и сказал первое, что пришло в голову:

— Через минуту будем падать, поэтому...

Она взглянула на меня пристально, поверив, наверное, что мы действительно будем падать. Успокоив ее, я предложил поговорить после рейса и ткнул пальцем в часы, показывая, что мне некогда. Она зачем-то оглянулась на напарницу, которая снова спала, пристроившись на контейнере, и сказала:

— Если меня разгрузят сразу... Обычно это бывает долго.

Это-то я знал и без нее, сказал, что буду ждать на автобусной остановке, повернулся и пошел в пилотскую. Прежде чем открыть дверь, я помедлил секунду, чтобы не влететь туда с разгону, и повернул ручку. Тимофей Иванович встал, пропуская меня, а Рогачев поинтересовался успехами. Отвечать я не стал, нырнул в свою кабину, и тогда он спросил:

— Кажись, пора падать?

— Давай, — подтвердил я. — По десять метров, удаление двести.

И, вызвав диспетчера, запросил снижение.

Когда мы приземлились, сдали самолет и документы и собирались идти на автобус, я сказал, что немного задержусь в аэропорту. Саныч молча протянул мне руку, а Рогачев пошутил.

— Попался гусь! — воскликнул он весело и хлопнул меня по плечу. — Давай, давай!

Говорить с Татьяной оказалось легче, чем я предполагал. Увидев меня на автобусной остановке, она подошла и весело спросила, быстро ли она справилась. Я ответил, что приготовился к худшему. Сначала Татьяна держалась немного настороженно, но потом, когда мы уже ехали в автобусе, она разговорилась, смотрела на меня так, будто мы были давними друзьями. Я спросил, давно ли она работает.

— После отпуска уйду, — сказала она вместо ответа. — Уже решила.

— Почему? — удивился я. — Не нравится летать?

— Нравится, но дело в другом, — призналась она и вроде бы смутилась оттого, что об этом надо говорить. — Первые дни я приезжала в аэропорт за три часа, так мне хотелось побыстрее в самолет, а после почувствовала, что это все какой-то обман... Ну, не обман если, то что-то не то, бежишь, торопишься, улетаешь и все на том же месте...

Я невольно улыбнулся: такие мысли приходят людям только под конец жизни, а некоторых не посещают и вовсе.

— Что, глупости говорю? — заметила улыбку Татьяна. — У вас так не бывает?

Я вздохнул: очень даже бывает, и спросил, сколько же она отлетала. Оказалось, почти год. Удивительно, мы никогда прежде не встречались. Выходило, Татьяна уже не новенькая, и Тимофей Иванович ошибся. Мы еще поговорили, вспомнили о метели в Мурманске, и Татьяна вдруг сказала, что наш командир какой-то загадочный и угрюмый. Я ответил, что он человек ответственный, много думает о работе и печется о своих подчиненных.

Шутку она поняла. А я предложил в один из ближайших дней встретиться и пойти куда-нибудь.

— В кино, — поддержала Татьяна, но я не понял, серьезно она сказала или же разыгрывала меня. — В кино или побродить, правда, сейчас не очень-то погуляешь: холода...

Я вытащил из кармана график полетов и стал прикидывать, где получится свободный вечер. Татьяна заглянула в мою книжку и сказала, что послезавтра у нее выходной. У меня значился утренний Киев...

Простились мы на ступенях станции метро: Татьяна просила не провожать ее дальше. Мне подумалось, она не хочет показывать свой дом или же чего-то боится. Эта мысль кольнула меня — еще ничего не было, а ревность уже появилась. Расставаться не хотелось. Похоже, она тоже не очень торопилась, и мы простояли довольно долго.

Через день мы не встретились, потому что Борисполь туманил и мы вылетели туда только вечером. Рогачев догадался о свидании и посмеивался, а затем сказал, что все, что ни происходит, — к лучшему.

— Народная мудрость, — пояснил он тоном учителя. — Задумайся над этим. У меня, помню...

Меня не интересовала его поучительная история. Тихо, но откровенно я послал его подальше. Он оглушительно расхохотался и сказал, что я ему нравлюсь.

— Значит, серьезно, — сделал он вывод, помолчал и добавил: — Но что начинается комом, то, надо полагать...

Утром я, впрочем, надеялся, что мы подождем до вечера, перенесем рейс на следующий день и я успею к Татьяне, но тут из Борисполя пришел хороший прогноз, и Рогачев принял решение вылетать. Я возражал, говоря, что туман держится на двести метрах и последние несколько часов видимость не улучшалась. Саныч сказал, что надо бы подождать, но Рогачев уложил нас своим командирским авторитетом: «Летим».

— Это можно, — вдруг согласился Саныч. — Лететь можно, говорю, вот только где садиться будем.

Рогачев успокоил его, сказав, что, насколько ему известно, в небе не остался ни один самолет. Саныч взглянул на него и насмешливо спросил:

— Это ты мне сказал?

Рогачев повернулся к механику и приказал залить керосин по пробки, видать, все же его брало сомнение. Я отправился за документами, заметив перед этим, что туман не рассеется.

— Это его личное дело! — бросил Рогачев довольно сердито.

Мы взлетели и через полтора часа вышли на Чернобыль без снижения и, поскольку Борисполь все так же туманил, направились в Одессу. Минут через двадцать нас обрадовали тем, что там видимость на десять метров меньше необходимой: мы не имели права снижаться и заходить на посадку — снова шли без снижения; я теребил диспетчера, спрашивая последнюю видимость.