— Подожди! — тихо вскрикнула Татьяна, когда мы почти подошли к ее двери. — Я согласна переехать, но...

Снова начинались какие-то «но» — и тут мне подумалось, что последнее время мою жизнь устраивают без меня, это, пожалуй, и подтолкнуло: я отвел Татьяну рукой и вошел в комнату.

Рогачев сидел в кресле, перелистывая старый «Огонек». Перед ним на столике стояли две чашки, там же лежали его часы. Он поднял голову, увидел меня и как ни в чем ни бывало сказал:

— Проходи!

В его глазах я не заметил удивления. Выдержка, надо признать, железная; он смотрел на меня в упор, как бы говоря: «Что же дальше?!» Да ведь и я, переступив порог, стал совершенно спокоен — кинул портфель на тахту и сел в кресло, где сидел не однажды. Татьяна тоже вошла, закрыла двери и прислонилась к ним спиной, глядя то на меня, то на Рогачева.

Мы молчали, было тягостно, и, честно признаться, я не знал, что же дальше: главное было — войти сюда...

— Требуется еще одна чашка, — нарушил молчание Рогачев и указал глазами на столик.

Татьяна не сдвинулась с места, так и стояла у двери, словно боялась, что мы встанем и уйдем — вероятно, она даже не слышала.

— У тебя ничего не выйдет, — сказал я, как можно спокойнее. — Так что не старайся.

— Что не выйдет? — поинтересовался он, зыркнув на Татьяну. — Растолкуй конкретнее.

— Ничего не выйдет, ни сейчас, ни после...

Явно это было не то.

Рогачев ухмыльнулся, притворно вздохнул и, отделяя каждое слово, стал говорить о том, что я догадался о встрече, но этого крайне мало; он намекнул, что однажды пытался учить меня уму-разуму, но теперь убедился — напрасно.

— Бестолковый ты все же, — закончил он. — Сам не знаешь, чего хочешь. Угости нас чаем, — повернулся он к Татьяне. — Разговор длинный...

Татьяна вышла.

— Она никогда не будет с тобой счастлива, — начал Рогачев, заметив, что я хочу прервать, остановил меня рукой. — Подожди! Я знаю, что говорю. Если бы ты подумал раньше, что она с а м а согласилась на встречу, многие вопросы пропали бы. Скажешь, не так?

— Так!

— Ты можешь спросить, отчего я так уверен. Пожалуйста: мы с тобой давно летаем, и я знаю многое. Понимаешь, многое... И теперь тебе надо попить чаю, встать и тихо уйти. Так это спокойненько, без лишних слов.

— Ты-то сам что предложишь? — спросил я, чувствуя, что его неуловимость и самоуверенность начинают меня бесить. — Оставишь жену и детей и..

— Не знаю, — ответил он устало. — Я думаю, понимаешь, думаю... Вот пришел поговорить, но ты все испортил.

— Нет, — сказал я и встал. — Тебе думать не о чем, потому что ты никогда не оставишь жену и детей, точнее, Рим тебе не даст спать спокойно. Я не представляю, что ты хочешь от Татьяны, но знаю: где ты появишься, там уже не чисто!

Я замолчал, не зная, как выразить то, что он всегда подавлял других людей, этим-то и жил, махнул рукой и добавил:

— Тебе приятно думать, что ты пришел спасать ее, а на самом деле ты спасаешь себя, потому что...

В этот момент вошла Татьяна с чайником в руке, и я не успел ему сказать, что он стал задыхаться в тесноте своего дома, в своей распланированной жизни... Но тут я натолкнулся на тяжелый взгляд, не обещавший ничего хорошего.

— Придет время, и ты пожалеешь о своем приходе, — сказал он спокойно и зло. — А теперь уйди, мы должны поговорить, потому что...

— Нет! — прервала его Татьяна, и я взглянул на нее с надеждой, но она вдруг прямо-таки кинула чайник на стол. — Уходите оба!

Чай расплескался, и Рогачеву тоже пришлось встать; теперь мы стояли втроем посреди комнаты, не глядя друг на друга. Татьяна закрыла лицо ладонями и вышла из комнаты. Где-то далеко прозвенел звонок.

— Уйди немедленно! Не то мне придется применить силу.

Я выдержал взгляд Рогачева и сказал:

— Сейчас ты сам уйдешь отсюда, и навсегда.

Он только скривился, подумав, наверное, с каким бы наслаждением двинул меня кулаком. У меня дернулась щека. Рогачев заметил это и взглянул с нескрываемым презрением.

Мы стояли друг против друга, будто бы собирались драться. Собственно, дракой это назвать было нельзя: если я не успею опустить ему на голову кресло, он расправится со мной двумя ударами.

— Уйди! — успел он сказать, и внезапно лицо его переменилось; и вид у него стал таким, будто бы он дышал через кислородную маску и кто-то закрыл вентиль.

Я понял, что на пороге возникла Глаша, и тут же услышал ее веселый голос:

— Привет! Где мой сюрприз? Чем занимаетесь?

И поскольку ей никто не ответил, она осеклась, пристально взглянула на меня, перевела взгляд на Рогачева и, уловив, что здесь происходит что-то не то, спросила:

— Что ты здесь делаешь?

Вопрос явно был адресован Рогачеву; он ничего не ответил, взглянул на меня как-то виновато, и мне стало жаль его. Была секунда представить все Глаше дурашливым розыгрышем. Я промолчал, время было утеряно. И тут Глаша сказала мужу, что он, видать, снова взялся за старое.

— Хочешь, чтобы я пошла куда следует? — спросила она тихо и даже ласково. — А ты, — она оглянулась на меня. — Ты куда его толкаешь? А?!

Я повернулся и вышел из комнаты. Татьяна стояла у кухонного окна, лицо у нее было заплаканное. Я подошел и положил ей руку на плечо, она ее скинула.

— Я же просила тебя не входить, — сказал она тихо. — А что же теперь...

— Мне надоело, что вы шепчетесь у меня за спиной. Ты не хочешь что-то сказать, а он...

— Уйди хотя бы сейчас, — прервала она меня тихо. — Прошу!

Но тут же резко выкрикнула, что я никого не вижу, кроме себя. Что ж, возможно, это и так. Я ничего не ответил и пошел в прихожую. Из комнаты долетал голос Глаши, которая, видать, приканчивала Рогачева; говорила она громко, с повизгиваньем, и единственное слово, которое я разобрал, было «содержанка». Перед тем как выйти, я задержался на секунду, словно была возможность вернуться и что-то исправить, а затем открыл дверь.

Когда я стоял на автобусной остановке, то увидел, как из-за угла показались Рогачевы; Глаша вела мужа так, как водит милиция — чуть впереди себя. Чтобы не встречаться с ними, я поймал какого-то частника и уехал домой.

Татьяна говорила, куда ни вылетай, все равно окажешься в Мурманске. Это так: мы с нею и познакомились в Мурманске, на одном из таких рейсов. В Ленинграде я ее не приметил, но в полете Тимофей Иванович вдруг заговорил. Это само по себе было настолько удивительно, что я прислушался. И удивился еще больше, когда уяснил, что он говорит о бортпроводнице: он ведь о какой-нибудь гайке не сразу решится голос подать, вначале прошепчет, губами и руками давая понять, что не сказать это просто не мог.

Рогачев повернул к нему голову и спросил:

— Ну и что?

— Новенькая, — пояснил Тимофей Иванович. — Стесняется.

И замолк, похоже, насовсем.

Рогачев лениво заметил, что все новенькие кажутся именно такими.

— А что еще?

Тимофей Иванович только пожал плечами, полагая, что и так сказал слишком много. Переспрашивать было бы бесполезно, Рогачев оставил механика в покое. Меня же Тимофей Иванович от души порадовал: пожалуй, впервые он высказался определенно, а главное, обратил внимание на то, что обычно обходило его стороной. Я подумал, что если дело пойдет так и дальше, то он со временем разговорится. Было любопытно присмотреться к новенькой и узнать, что же так потрясло Тимофея Ивановича, благо мы два часа не могли вылететь из Мурманска: повалил такой густой снег, что видимость упала до двести метров. Побывав у диспетчеров и синоптиков, мы возвратились на самолет; Рогачев, Саныч и бортмеханик сидели в пилотской, изредка переговариваясь с диспетчером — не улучшается ли видимость, — а я устроился на первом ряду пассажирского салона и, привалившись плечом к обшивке, смотрел то в иллюминатор, за которым мельтешил снег, то на Татьяну. Я рассмотрел ее и не нашел ничего особенного, но, кажется, смутил ее своим взглядом. Она поплотнее закуталась в пальто и продолжала читать. Книгу она держала на расстоянии, как когда-то учили в школе, переворачивала страницы неторопливо и один раз взглянула на меня.